Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра
Шрифт:
Но грусть эта «не мне принадлежала». Черными платами инокинь надвигалась она на меня из далей минувших лет, отраженными волнами катилось ко мне эхо раздумий великого поэта-отшельника, который вот здесь, на этом самом берегу, прогуливался «под вечерней зарей», тихий, «в себя склоненный»…
А когда я уже сидел рядом с прекрасной Инес за одним из столиков и, ослепленный огнями и бликами, блуждал взглядом по залитой пурпуром бухте, мне снова пришли на память слова забытого поэта об этом уголке Венеции:
«Там, на утренней заре, уплывают в туман рыбацкие суденышки… Там, в полуденном свете, проникаешь в таинство
Но тут меня вывел из задумчивости голос Инес:
— А теперь, быть может, соблаговолите поделиться со мной теми невеселыми думами, которые, судя по всему, навеяла на вас Riva degli Schiavoni? Кстати, позвольте напомнить вам о вашем обещании.
— А я и не собираюсь отказываться.
Допив свой кофе и закурив сигарету, я заговорил, глядя в сторону Дворца дожей:
— Здесь, на этой самой набережной, ежеутренне встречающей солнце мраморной, белоснежной своей улыбкой, в такую же предзакатную пору прохаживался восемьдесят три года тому назад гениальный творец европейского символизма, предшественник Метерлинка. Звали его Циприан Камиль Норвид, и был он славным среди соотечественников польским поэтом, потомком Собеских по материнской линии. А сопровождал его в той вечерней, тревожным предчувствием омраченной прогулке некий Титус Бичковский, художник и тоже поляк, — назавтра, купаясь в Лидо, зайдет он «слишком далеко в волны» и якобы случайно утонет. Бичковскому было в ту пору шестьдесят лет; некогда учился он в дрезденской академии, затем в Мюнхене, «везде со славянским послушанием покоряясь традициям той или иной местной школы, — образец терпения, упорства и кротости», а потому накануне своей гибели закончил он небольшую картину, изображавшую рыбака с чадами его — рыбака, трудившегося от зари до зари, чтобы к вечеру в руках у него оказался «единственный улов его — пустая раковина». Итак, два этих польских путешественника, столь несхожих между собой — один родился с душой творца, другой — с невольничьей душой славянина, — прогуливались вечерней порой тысяча восемьсот сорок четвертого года по набережной degli Schiavoni, «или, как гласит единственная, еще не стертая надпись» — по Riva dei Slavi, то бишь славян.
Беседовали об Искусстве, а когда сворачивали уже с Ponte della Paglia к piazzetta, Бичковский обратил внимание спутника на богатство архитектурных замыслов в капителях, подпиравших Дворец дожей; по странной случайности он перевел разговор как раз на то, чего недоставало в собственном его творчестве: на изобретательность и новизну.
И тогда объяснил ему великий творец «Прометидиона»: бессмертно в Искусстве лишь то, что зачато в любви, а истинная красота есть та же перевоплощенная любовь.
— А что потом, любезный друг мой? — прервала минутное молчание Инес. — Что было потом?
— Потом они вышли на площадь Святого Марка, наступили сумерки, «вокруг, под окружающей прямоугольник площади галереей, нарастало оживление, один за другим освещались ресторанчики, а вскоре ожидалась и музыка, концерт военной капеллы, состоявшей, по обыкновению (в те времена), из чехов и игравшей здесь по вечерам». В один из этих ресторанчиков, скорее всего в тот, что
— А назавтра, — подхватила донья Инес, — Бичковский был уже мертв.
— Совершенно верно. Пошел ко дну — как дочь Ялмара из «Дикой утки» Ибсена, сошел в глубины моря, прозрев неразрешимо противоречивую правду своей жизни. «Поистине печален этот мир до самой гробовой доски…»
Я умолк, рассеянно глядя на чернеющий у наших ног табор гондол, лодок и моторных суденышек. Уже совсем стемнело. Как по знаку, данному свыше невидимым взмахом руки, внезапно вспыхнули электрические дуги в светильных шарах, лампах и фонарях, а с площади Св. Марка поплыла серенада, исполняемая капеллой — Венеция отмечала наступление сумерек достойным ноктюрном. В лагуне здесь и там ожили, пришли в движение блуждающие сигнальные огоньки. На одном из военных кораблей, бросившем якорь напротив мола в акватории острова San Giorgio Maggiore, отмечали именины адмирала; по сему поводу судно было украшено флагами и торжественной иллюминацией. От Punta della Salute, по ту сторону канала, взмывали к небу веретена ракет, взрывались ливнем искр огненные фонтаны и букеты; на Лидо длинной цепочкой огней и лампочек засверкала вечерняя рампа набережной…
Оторвавшись наконец от залива, взор мой встретился с испытующими глазами Инес. Какое-то время я спокойно выдерживал их взгляд. Затем с моих губ сорвался неожиданный вопрос:
— Вы верите в ворожбу?
Она схватила меня за руку и с оттенком изумления спросила:
— Почему вам взбрело это в голову именно сейчас? Вы читаете в чужих душах?
— Отнюдь, просто вырвалось как-то само собой, непроизвольно. Мыслям не прикажешь, приходят невесть откуда и невесть зачем.
Она живо возразила:
— О нет! В данном случае вы заблуждаетесь. Я как раз думала о старой цыганке из Астурии, которая нагадала мне преждевременную кончину мужа.
— А потом ваши мысли передались мне, — заключил я.
— Do you know something about painter-medium Luigi Bellotti? — вдруг явственно донесся до нас обрывок разговора за соседним столиком.
Там сидели двое мужчин: один в клетчатом костюме, с моноклем, тщательно выбритое лицо выдавало типичного англичанина, что же касается второго, то восстановить его генеалогическую линию было затруднительно.
— Вот вам еще одна игра случая, — заметила донья Инес. — Эта фраза из диалога наших соседей как бы продолжает затронутую нами тему, а кроме того, она кое-что мне напомнила.
— Какое отношение имеет художник Беллотти к предмету нашей беседы?
— Как, вы не слышали о нем?
— Увы.
— Это феноменальный медиум, входя в транс, он рисует с завязанными глазами картины, поразительно напоминающие манеру старых итальянских мастеров. Я читала о нем недавно любопытную статью в «La Tribuna».
— Пока не вижу никакой связи.
— Сейчас увидите. Так вот, этот Беллотти якобы общается с потусторонним миром и время от времени слышит голоса умерших.
Я взглянул на нее с иронией.
— И вы верите в сказки о «духах»?
— Ну, назовем это перевоплощением его подсознательного «я», если вас так больше устраивает. Во всяком случае, прочтя статью в «La Tribuna», я решила повидаться с господином Беллотти. Надеюсь, с помощью своих «голосов» он откроет мне что-нибудь из моего будущего.