Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра
Шрифт:
Благословенна будь та ночь на острове Chioggie, единственная ночь, которую нам даровано было до самого рассвета провести под одной крышей, на правах супружеской пары.
— Un letto matrimoniale, signore? — встретил нас вопросом любезный служитель гостиницы — вопросом естественным и уместным, исключавшим всякие сомнения.
— Si, signore, un letto matrimoniale, — ответил я, и нас разместили как супругов.
Не знаю, то ли эта невольно навязанная нам роль, то ли живописный, предзакатно печальный портовый пейзаж настроили Инес на глубоко лирический лад, но той ночью в ее страстности без остатка растаял благородный холодок. Когда в пылу ласк и поцелуев я взял ее на руки с ложа и, качая как дитя, стал
— Любовь моя, супруг мой возлюбленный! — услышал я прерываемый всхлипываниями шепот.
Часу во втором она уснула, обессиленная, на моей груди.
Такие вот наши ночи…
Безмерное мое счастье доброжелательно и отзывчиво настроило меня к людям: я вхожу в их положение, сочувствую им, по закону контраста сильнее теперь ощущаю чужое несчастье. Тем более что жизнь как нарочно на каждом шагу меня с ним сталкивает. Словно опасаясь, как бы я не забылся. Словно хочет меня остеречь. Почти ежедневно напоминает об этом, подстраивая мне встречи с Ротондой.
Теперь уж и я так называю эту блаженную беднягу, ставшую пугалом для городской детворы и как бы воплощением покаянного духа венецианской лагуны.
Бедная женщина пробудила во мне искреннее участие, и я попытался кое-что о ней разузнать. Настоящее ее имя Джина Вампароне, матерью ее была кастелянша одного из дворцов на Canal Grande. В юности Ротонда слыла красавицей, а в разуме помутилась после того, как ее бросил какой-то венецианский аристократ. Покидая город лагун навсегда, соблазнитель подарил Джине на память свой дворец вместе со всем содержимым, однако мать ее предпочла остаться в своей скромной комнатушке в глубине флигеля и здесь вместе с безумной дочерью коротает остаток грустных дней своих, не перебираясь в господские покои. Дворец до сих пор стоит никем не заселенный, разве что пустотой; только Джина время от времени наводит в нем порядок, протирает мебель и чистит ковры. Ее, видимо, и хозяйкой-то не считают — просто кастеляншей, дескать, вот вернется владелец, тогда она сдаст ему все дела.
А propos o греческой амфоре, скорей всего памяти о возлюбленном: безумная носит в ней каждый день, утром и вечером, молоко для матери.
Вот такие крупицы подробностей собрал я среди соседей и знакомых. Они не утолили моего любопытства — только подстегнули его. Есть что-то такое в характере ее безумия, в выражении лица, в одежде, что остается для меня загадкой. Она будоражит меня, и потому я вот уже несколько дней, когда выпадает свободная минута, издали слежу за Ротондой. Разве это не парадокс? Я, самый счастливый человек в Венеции, я, любовник доньи де Торре Орпега, украдкой слежу за помешанной дочерью какой-то кастелянши! Что это — жалость короля к нищенке или каприз, который может себе позволить grand seigneur фортуны? Странно, смешно, но что тут поделаешь? Да, Джина Вампароне не выходит у меня из головы…
30 августа
Как это произошло? Каким образом? Каким образом? Как я мог? Ужасно, отвратительно!…
И все же это случилось, случилось непоправимое.
А дело было так.
Вчера, часов в одиннадцать вечера, я по обыкновению возвращался от Инес домой. Ночь была душная, светила луна. Я шел медленным шагом, все еще разнеженный, все еще чувствуя в жилах истому любовных услад. На одном из pontestopto, якорной дугой скрепляющем берега, я остановился и, опершись о балюстраду, наслаждаясь тишиной, загляделся в черные воды канала. Но вот у меня за спиной послышался шум. Я обернулся и увидел Ротонду. Она переходила мост и была уже в нескольких шагах от меня, прямая и безучастная, в надвинутой низко на глаза шлемовидной своей шляпке, левой рукой придерживая амфору на плече. На меня она, казалось, не обращала ни малейшего внимания, хотя в этот поздний час я был здесь единственной
Подстегиваемый любопытством, я последовал за нею, сохраняя приличную дистанцию. Так дошли мы до следующего моста, через Rio di Noale, затем Джина свернула налево, к побережью. Я задержался в тени углового дома, выжидая, пока она пересечет пустую безлюдную площадь, залитую лунным половодьем. Но как только силуэт ее исчез за изломом дома, я быстро одолел разделяющее нас пространство и снова пошел следом, держась от нее в нескольких шагах. Теперь уже не оставалось сомнений, что она возвращается к себе, во дворец бывшего своего возлюбленного.
Вскоре фигура ее растворилась в сумраке дворцового портика.
Осторожно, крадучись, подошел я к ближайшей колонне и, укрывшись за цоколем, окинул взглядом дворик. Прямоугольной формы, он был окаймлен галереями в мавританском стиле; посредине, окруженный купами папоротника, тихо шелестел серебристый фонтан. В другом конце перистиля я увидел исчезающую с глаз Ротонду.
Там, должно быть, пристанище смотрительницы дома, подумал я, там она и живет со своей матерью.
И я уже хотел было удалиться, но тут фигура ее снова появилась в поле зрения, озаренная бликами мерцающей луны. Со связкой ключей в руке она остановилась посреди дворика, казалось задумавшись; потом взошла по лестнице наверх.
Под прикрытием теней, отбрасываемых колоннами, я поднялся на второй этаж и через приоткрытую дверь проскользнул вслед на нею в одну из зал. Интерьер был выдержан в стиле раннего Ренессанса. В восторге забывшись при виде живописных шедевров, развешанных по стенам, я чуть было не выдал себя. К счастью, женщина была погружена в свои мысли. Я укрылся за ширмой рядом со старинным камином и оттуда наблюдал за ее действиями.
Она остановилась перед большим напольным зеркалом и сняла с головы свою несуразную шляпу. Мягкие, медно-золотые локоны хлынули на плечи сверкающим водопадом. Потом она поменяла освещение — в залу из-под абажуров люстры хлынул мягкий теплый пурпур.
Женщина подошла к оттоманке, стоявшей посреди комнаты, и стала быстро раздеваться. Фигура ее преображалась как по мановению волшебной палочки. Ниспадали пропыленные грязные лохмотья каждодневного ее одеяния, лег на пол диковинный кринолин, и вот уже красные снопы света озаряют роскошную медновласую красоту. Исчезла донна Ротонда, мрачное пугало, унылый зловещий призрак дремотной лагуны, — передо мной стояла Джина Вампароне, несчастное дитя венецианского простонародья, в уединении дворца расцветшее в чудную, любовью помраченную красавицу. Пред ликом горделивой, царственной своей наготы она преобразилась до неузнаваемости. Черты лица смягчились, суровости плотно сжатых губ как не бывало, влажным блеском затеплились темно-фиалковые глаза. Красота ее была совершенна. Таких женщин, должно быть, сподобился встречать в любимом своем городе божественный Тициан, такие являлись ему во вдохновенном видении «Donna Incomparabile…»
Насытив взор созерцанием собственной прелести, она снова стала одеваться. Но теперь уже в совсем другие одежды. В дорогое, изысканное платье, как бы уподобляясь одному из женских портретов, висевших прямо перед ней на стене.
В голубом парчовом платье с воротником, наподобие чаши тюльпана окаймлявшим прелестную ее шею, Джина походила теперь то ли на Лукрецию Борджа, то ли на роковую Беатриче, словно сошедшую под чарами заклинаний с одного из ренессансных полотен. Манящая улыбка заиграла в глазах, спорхнула на раскрытые лепестки губ и медленно растаяла в уголках рта. Припомнила ли Джина годы любви и счастья? Повторяла ли одну из сцен, в которой когда-то участвовала? Или именно так одевал ее он, стилизуя под образец итальянских красавиц?