Избранные произведения в 5 томах. Книга 4. Рассказы
Шрифт:
— Ты такой же мешок условностей, как и твой дед, — ласково промолвила она. — Но у тебя сердце доброе. Верно от твоего англичанина-отца. Люди в Австралии черствы, черствы, как кожа буйвола. Ты будешь введен в искушение согрешить, но не унывай! Доверяй сам себе, Джек Грант! Заслужи себе собственное доброе мнение и не обращай внимания на других. Собственному мнению доверяй, и ты никогда не состаришься. Будешь гнуться и подлаживаться — тогда состаришься!
Он хорошо относился к бабушке; она была так одинока среди своих детей. Он тоже был одиноким волком
— О чем это я говорила с тобой? — продолжала бабушка. — Да, о твоем незаконном двоюродном брате. О нем я тоже наводила справки. Он далеко уехал, за Асертон, и обзавелся землей. Теперь у него чудесный хутор; он холостой. С Людьми он жить не умеет, но отличный хозяин. Надеюсь, что Мери что-нибудь от него унаследует, у бедной девочки ведь ничего нет. Она хорошее, доброе дитя. Ее мать была моей племянницей. — Казалось, что она засыпает, но через несколько минут старуха встрепенулась.
— Ты бы женился на Мери. Решись-ка на это!
Но он тотчас же запротестовал:
— Никогда!
Она крепко заснула. Джек прокрался за ширму, чтобы избавиться от бабки; свечу он оставил зажженной.
Он с удовольствием уселся на твердый стул рядом с Гербертом, довольный тем, что удрал…
Неожиданно он вскинулся, проснувшись, не в состоянии повернуть шеей. Это Том заглянул и разбудил его. Значит, они вернулись. Стул скрипнул, когда Джек привстал, но Том только махнул ему рукой и исчез. Подло!
Близнецы вернулись.
Ближайшее, что он снова расслышал, был мягкий, торопливый голос:
— Алло, Бо!
Они стояли перед ним, веселые и мокрые от дождя и ветра. Грейс стояла непосредственно за Моникой, волосы Моники были от сырости все в кудельках, светлые на висках, темные у пробора, все ее свежее личико смеялось, а желтые глаза уставились пристально и многозначительно в его заспанное лицо. Он почувствовал, как что-то шевельнулось в нем.
— Алло, Бо! — Снова промолвила она и пальчиком дотронулась до его рукава. — Вот и мы! — Все еще заспанный он продолжал молча смотреть на нее.
— Ты еще не проснулся? — шептала она и, приложив свою холодную руку к его щеке, рассмеялась, заметив как он вздрогнул. Новое выражение промелькнуло в его взгляде. Когда он испуганно посмотрел на нее, она отвернулась, опустив глаза.
— Кто тут? — раздался голос бабушки из-за ширм. — Это девочки? Мери приехала с вами?
Мери, как будто только и дожидалась этого вопроса, появилась в дверях в белом переднике.
Она стрельнула своими черными глазами на Джека, потом на бабушку.
— Здравствуй, бабушка, — сказала Мери, направляясь за ширму, чтобы поприветствовать старуху. Близнецы послушно последовали ее примеру. Мери вернулась из-за ширмы и поздоровалась с Джеком; при этом так прямо и откровенно взглянула ему в глаза, что он смутился. Она смущала его больше, чем Моника. Моника тоже вышла из-за ширмы и стояла рядом, отставив ножку и наблюдая.
В следующее мгновение все они
— Потуши свечку! — приказала бабушка. Он пошел и погасил огонь; потом уселся в кресло. Больной зашевелился. Джек подошел успокоить его. С минуту больной постонал, затем снова воцарилась тишина. Мальчик заснул на твердом стуле.
Он проснулся. Была полночь. Герберт ворочался.
— Ты хоть минуту спал, Герберт? — прошептал он.
— Моя голова, голова! Она так трещит!
— Ничего, старина, пройдет! Не обращай внимания!
Было уже половина второго, когда неожиданно появилась Мери с подносом в руках и принесла для Джека какао, а для Герберта аррорут [2] . Она кормила Герберта с ложки, он глотал, по-видимому не сознавая ничего.
— Как случилось несчастье? — прошептал Джек.
2
Аррорут (англ. arrowroot) крахмальная мука, добываемая из корневищ, клубней и плодов некоторых тропических растений (маниок, бананы и пр.).
— Лошадь швырнула его об дерево.
— Хоть бы Ракетт вернулся.
Мери покачала головой, и оба умолкли.
— Сколько тебе лет, Мери? — спросил Джек.
— Девятнадцать.
— А мне в конце месяца будет восемнадцать.
— Знаю, но я гораздо старше тебя.
Джек взглянул на ее удивительное смуглое лицо. В ней чувствовалось какое-то своеобразное, только ей присущее, смиренное самодовольство.
— Она, — Джек кивнул головой по направлению к бабушке, — уверяет, что старит унижение.
Мери рассмеялась.
— В таком случае мне тысяча лет.
— Зачем же ты унижаешься?
Она медленно подняла на него глаза и снова в нем шевельнулось что-то горячее, при виде ее необыкновенного, смуглого, смиренного, и все же такого уверенного лица.
— Какая есть! — ответила она с загадочной усмешкой.
— Смешно быть такой, — ответил он и смутился. Он подумал о вызывающей дерзости Моники.
— Какая есть, такая и есть, — все с той же удивительной, терпкой, но доверчивой улыбкой, ответила Мери, уходя с подносом и свечкой.
Джек был рад ее уходу.
Наиболее тяжкая часть ночи. Ничего не произошло — и это-то, может быть, и было самое плохое.
Мысль о Монике повергла душу Джека в субъективный трепет, мысль о Мери — в объективный, то есть Моника была до известной степени в нем, его частицей, его кровью, — как сестра; а Мери — вне его, как, например, юный темнокожий, — но обе владели его душой. И все же он был одинок, один на всем белом свете.
Медленно проходила ночь. И жуткие мысли роились в голове мальчика, мысли, отделаться от которых он был уже не в силах. Ему казалось, что этой ночью он попал в какую-то непролазную чащу. И что выхода из нее нет. Он понимал, что никогда больше из нее не вылезет.