Избранные произведения в двух томах (том первый)
Шрифт:
Ну конечно… Она в курсе дела: Ольга Дмитриевна писала совсем недавно, что тетрадь по-прежнему у нее, что она готова уступить ее в какой-нибудь архив за бесценок.
– Она вам охотно отдаст, я совершенно уверена,- говорит Шехтер.- По-моему, рада будет.
Хотя Ольга Дмитриевна живет в Ленинграде, а я – в Москве, мне кажется, можно уже успокоиться. Остается сесть в поезд.
ДОМ ВЕТЕРАНОВ СЦЕНЫ
Не так скоро, но случай представился. Я – в Ленинграде. Свиданию с Ольгой Дмитриевной
– Простите,- спрашиваю,- где тут у вас канцелярия?
– Я лучше, чем канцелярия,- отвечает старушка,- я знаю тут всех. Кто вас интересует, скажите?
– Ольга Дмитриевна Орлик.
– Ее комната там… Но… Ольга Дмитриевна скончалась недавно – я должна огорчить вас… Разве вам не известно? Уже две недели…
Я действительно огорчился. Тетрадь показалась в эту минуту не столь уж и важной. Кстати, подумал, что сейчас ее получу.
Вхожу в помещение дирекции. Объясняю, что меня привело сюда, выражаю сожаление по поводу смерти старой актрисы. Интересуюсь, нельзя ли получить записки деда ее. А мне отвечают с досадой:
– Ну что бы вам раньше прийти! Орлик бумаги пожгли!… Вчера как раз, вечером. Ну скажите!… Кто знал?! Инспектор соцстраха отложил в сторону – «это, говорит, тетради с ролями… сожгите». А нам какой смысл беречь? Нужен текст роли – возьми «Нору» или Островского и спиши…
– Да ведь у нее были записки деда ее! – выкрикиваю я.- Завелейского! Там было про Пушкина, про Крылова! Про грузинского поэта Александра Чавчавадзе ценнейшие сведения! В огонь? Под плиту? И только вчера? Где же я был? Будь я проклят!…
Всех огорчил, растревожил весь дом, нарушил порядок и тишину. В канцелярию стали заглядывать с недоумением и даже тревогой: «Где огонь?»
Послали за директором на строительство. Пришел – высокий, статный, с серебряной головой, с благородным и бледным лицом, тонким, умным. В свое время – любимец театрального Петербурга. Партнер знаменитой Комиссаржевской. Прославленный Лаэрт в «Гамлете» – Андрей Андреевич Голубев. Улыбается примирительно. Хочет успокоить, утешить:
– Погодите огорчаться. Не могли мы сжечь бумаги про Пушкина. Сожгли тетради, не имеющие никакого значения. К архивам наших актеров мы относимся очень бережно. Мы вам целый музей покажем… Берусь вас уверить – это недоразумение. На всякий случай я сейчас попрошу уборщицу еще раз поглядеть па кухне… Голубчик,- говорит он, приоткрывая дверь в коридор,- спросите на кухне, не осталось ли там бумаг из комнаты Орлик?
– Да на них вчера кот сидел,- отвечает голос из коридора,- так повар кота шуганул, а бумагу всю под плиту, на растопку…
Директор поморщился, снисходительно улыбается:
– Целая диссертация про кота – совсем ни к чему все это! Попробуем посмотреть в шкафу, где лежат документы Орлик.
Посмотрели: пенсионная книжка, сберегательная книжка, профсоюзная книжка… Завелейского нет!
Директор поворачивает ключ:
– Очевидно, и не было.
– Как-не было! – говорю. – Было! Я уверяю вас! Может быть, тетрадь осталась в комнате Орлик?
– Нет, там ничего не осталось. В ту комнату мы перевели уже другого актера – Василия Ильича
– Я не знал, что Лихачев здесь,- говорю я.
– А что? Вы хотели бы познакомиться?
– Конечно, если это возможно.
– Ну почему же… Если хотите – зайдем. Но я попрошу вас не заводить с ним разговор о тетради. Мы не любим нашим актерам напоминать об утратах. Разве только если он сам заговорит об Ольге Дмитриевне Орлик. Они были дружны.
Идем к Василию Ильичу Лихачеву. Идем по сверкающим паркетам через анфиладу уютнейших гостиных, обставленных старинной мебелью, увешанных полотнами знаменитых художников, фотографиями прославленных артистов. И чуть не каждая – с дарственной надписью. Или на память о посещении Дома. Или в знак старой дружбы. Тут основательница Дома Мария Гавриловна Савина, Шаляпин, Собинов, Давыдов, Варламов…
Чайковский с автографом. Бюст Станиславского. Старые афиши. Портреты тех, кто здесь жил, для кого этот Дом стал родным домом… Проходя, Голубев здоровается с артистами. На низеньком диванчике читает книгу знаменитая Снегурочка-Виолетта-Лакмэ, голос которой не можешь забыть с юных лет. В следующей гостиной над шахматным столиком склонились, задумавшись, знаменитый Вотан из опер Вагнера и знаменитый Кречинский. Знаменитый Швандя из пьесы Тренева следит за игрой. Навстречу, закутанная в пушистый платок, с огненным взором, вышла в коридор знаменитая Настасья Филипповна…
Василий Ильич откладывает в сторону газету, очки, учтиво приветствует директора и меня, соединяя спокойное благородство движений с торопливой предупредительностью. На стене над кроватью во весь рост несчастный сын Наполеона Орленок – молодой Василий Ильич Лихачев.
Садимся. Поговорили. Василий Ильич интересуется родом моих занятий. Ах, да: он слышал – Лермонтов, Пушкин, история русской литературы.
– Я посоветую вам, – с оживлением говорит он, – издать записки деда одной нашей актрисы – Ольги Дмитриевны Орлик. Они очень занимательны, интересны, написаны хорошо – она давала мне почитать. Только заключаем условие: когда вы их напечатаете, один оттиск пришлете мне. Это будет «плата» за консультацию!
– Я и сам готов бы издать эту рукопись,- говорю я со вздохом,- но, боюсь, что теперь это трудно…
– А почему?
– Есть подозрения, что тетрадь нечаянно сожгли.
– То есть как «сожгли»? – Лихачев встрепенулся.
– На растопку пустили.
– Боже мой! Кто же это мог позволить себе?
– С разрешения инспектора.
– Какого инспектора?
– Из соцстраха.
– Откуда же он возник?
– Пришел описывать имущество, оставшееся после покойной, – поясняет директор.
– Как «покойной»? Я не совсем понимаю… – Лихачев встревожено приподнялся.- Я только вчера получил от нее открытку… Она спрашивает, что ей делать с записками Завелейского…
– Кто спрашивает? – Я перевожу глаза нa директора. Директор тоже смотрит с недоумением:
– Простите, Василий Ильич, я тоже отчасти не понимаю… Откуда же может быть открытка?
– Я говорю о Наталье Михайловне Крымовой,- испуганно произносит Лихачев.- Она только что вернулась в Москву с Черноморского побережья и отвечает мне на письмо…