Избранные произведения в двух томах. Том 1
Шрифт:
Это был Майкин конек — всегда о том же. Я с ней не спорил.
Я только никак не мог выяснить, какие же на этот счет имеются намерения у самой Майки. А вдруг она через три года, дождавшись последнего звонка, решит выйти замуж? То есть за кого она выйдет замуж — сомнений не было: за меня, конечно. За кого же еще? Но у меня не было уверенности, что к той поре, когда Майка сочтет нужным выйти замуж, — что к той поре у меня сложатся все необходимые для этого условия: ну там квартира, зарплата и прочее. Кастрюли, автомобиль.
— Жень, а Жень!..
Я с трудом разлепил
Было это, помнится, после уроков, после обеда; я пришел в общежитие, разулся, завалился на койку и стал читать книгу Чернышевского «Что делать?» — мы как раз ее проходили по литературе; я уже освоил два сна Веры Павловны, теперь добрался до третьего — и сам ненароком заснул.
И вдруг меня разбудили, тормоша за плечо.
— А?
Подле моей кровати стоял Усачев из третьего класса. Забавный такой малыш. Очень похожий на меня, каким я был, когда меня сто лет назад привезли в это училище. Тоже с дискантом — и довольно приличным. Все минувшее лето он целыми днями ходил за мной по пятам, приставая с глупыми вопросами, которые горазды выдумывать такие вот козявки. А потом слушал, разинув рот, каждое мое слово… Его, между прочим, как и меня, звали Женей, Женя Усачев.
И вот сейчас именно он тряс меня за плечо.
— Жень, ну, Жень…
— Чего?
— Там тебя какой-то дяденька спрашивает.
— Где?
— На улице. У ворот.
— Какой дяденька?
— Такой…
Он весь надулся, напыжился, вытянув губы трубочкой — изобразил.
— А зачем?
— Не знаю.
Вот безобразие. Не дают человеку поспать. Почитать книгу.
Я сунул ноги в башмаки, пятерней пригладил вихры и сбежал по лестнице.
У ворот, что ведут к нашему общежитию, действительно прохаживался какой-то гражданин — неспешно эдак и важно. Я тотчас догадался, что это и есть тот самый, о котором говорил маленький Женя, которого он мне только что наглядно изобразил: гражданин и впрямь был очень представительный, прямо-таки надутый важностью, в твердой шляпе с короткими полями, вроде котелка, а во рту у него была сигара — ее-то, значит, и имел в виду Женя-маленький, трубочкой вытягивая губы.
Словом, я тотчас догадался, что это и есть тот самый. И, чуть убавив шаг, направился к нему.
А вот как же он узнает меня? Ему, поди, никто меня не изображал?
Однако гражданин в шляпе, заметив мое приближение, сразу же заулыбался мне, будто старому знакомому. Узнал, стало быть. Ну что ж, ничего удивительного: наверное, в концерте видел меня либо в телевизоре — мы выступали недавно на Шаболовке.
Он протянул мне пухлую руку:
— Здравствуй. Я — Виктор Викторович.
— А-а, — сказал я. — Здравствуйте.
(Сроду я не видал, не слыхал никакого Виктора Викторовича).
— Пройдемся? — предложил он.
— Давайте, — согласился я. Отчего не пройтись.
Мы двинулись по людной Пресне. Но не в сторону училища, а в обратную сторону. Потом, за комиссионным магазином, свернули в тихий переулок.
Он швырнул в урну бычок от сигары.
— Женя, — сказал он. — Тебе известно, что искусство принадлежит народу?
— Известно, — сказал я. Кому же еще?
— Правильно, — сказал он. — Народу принадлежит. Массам. Верно?
— Еще бы.
— А известно ли тебе, что художник обязан нести массам свое
— Да, — согласился я. — Только нельзя ли покороче?
— Молодец, — рассмеялся он. — Как у тебя завтрашний вечер — свободен?
— Свободен, — сказал я. — Ну, уроки надо готовить… ерунда, в общем.
— Ай-я-яй, нехорошо! — Виктор Викторович укоризненно покачал головой. — Уроки надо сделать пораньше. А в семнадцать ноль-ноль надо стоять вон там, на углу. Видишь? Подойдет микроавтобус. Я буду в нем. И поедем.
— А куда? — поинтересовался я.
— К народу, к массам. Недалеко. Сорок два километра. В двенадцать будешь дома… Нет возражений?
— Лично у меня нет, — сказал я. — Только вам нужно с директором договориться, с Владимиром Константиновичем. Если разрешит — пожалуйста.
Он остановился, полез за пазуху, достал оттуда новую сигару, отгрыз конец, выплюнул, раскурил от зажигалки, сощурился.
— М-да… — сказал Виктор Викторович с нескрываемым сожалением. — А я предполагал, что имею дело со взрослым человеком.
— Где уж нам? — вздохнул я. — Мы еще маленькие. Дурачки мы.
— Теперь вижу.
Я круто повернулся и зашагал прочь.
— Женя! Погоди.
Он догнал меня, озабоченно дыша.
— Ну, зачем же… зачем же так? Давай поговорим серьезно. Я хочу, чтобы ты понял…
Чтобы я понял? А я и так уже все понял. Давно понял. С первого взгляда. И с первого его слова.
Я сразу же понял, что этот Виктор Викторович — жулик. Хотя он и был в моднючей шляпе, хотя он и дымил заграничной сигарой. Подумаешь! Всяк знает, что у нас эти дорогие сигары не шибко дороги и любой пижон может курить тот же сорт сигар, который раскуривает Форд или какой-нибудь там Роллс-Ройс.
Словом, я тотчас понял, что передо мной — жулик. Из тех, про которых пишут фельетоны в газетах. И я не ошибся. Ровно через год этот Виктор Викторович угодил в фельетон, а потом в тюрьму. Хорошо, что к тому времени я перестал с ним знаться. Лучше бы я с ним вообще никогда не знался. Но пока мы стояли с ним в тихом переулке близ Пресни и вели разговор лицом к лицу.
— Давай поговорим серьезно, — повторил Виктор Викторович. — Я хочу, чтобы ты понял. Ну, скажи, почему везде и всюду этот Лобертино?
— Робертино, — поправил я.
— Ну да, этот самый Лоретти. Куда ни плюнь. Почему? Откуда у нас это преклонение перед заграницей, а?
Я пожал плечами: не знаю, мол. И действительно — откуда?
— Что же у нас, в России, нету голосов? — продолжал возмущаться он. — Нету талантов? Нету своего Лобертино?
— Робертино, — поправил я, досадуя.
До чего малокультурный тип. Слова не может выговорить. А ведь в шляпе, с сигарой. И хотя он, конечно же, явный жулик, но, наверное, имеет какое-то отношение к искусству. Хотя бы отдаленное, раз ведет со мной подобный разговор. Как это ни грустно, но среди людей, имеющих отношение к искусству, попадаются иногда очень малокультурные люди. Свое-то прямое дело человек знает — играть на скрипке, на трубе, и ведь неплохо играет, отлично даже, а вот после раскроет рот, скажет словцо — мать честна, прямо слушать стыдно, уши вянут. И вот сейчас мне было крайне досадно, что этот Виктор Викторович — такой малокультурный человек. «Лобертино…»