Избранные произведения в трех томах. Том 1
Шрифт:
— Как не знать, — резвилась бабка, не принимая всерьез Клавдиных слов. — У меня в войну–то в избе пекарь воинский стоял. Чуть свет подымется, рукам–ногам подрыгат — зарядка, говорит, и отправляется — боевую, мол, задачу сполнять, мамаша. К противням, значит, да тесто месить.
Бабка, как все бабки, ехидничала, но остальные женщины слушали Клавдию, округлив глаза. Их потянуло с поля домой: Клавдия — Клавдией, а вот там, в селе, что толкуют про это новшество? Еле дождались конца дня, понеслись по тропкам через канавы и плетни.
Воскресенское волновалось. Во всех избах свет горел за полночь, скрипели калитки, стучали сапоги о ступени крылец, люди ходили и ходили — один к другому, другой к третьему.
В доме у Звонких тоже случился маленький переполох. Елизавета Степановна принялась трясти вещи, в сундуках и комодах, хлам ворошить в кладовке, сетовать на нехватку веревок.
Ася наконец обратила внимание на ее возню:
— Да зачем это тебе, мама?
— А как же, переезжать вдруг, спохватишься — того нет, другое лишнее. Допреж подготовиться надо..
— Допреж — это, может, через три года будет.
— Ну, не скажи. Петенька взялся — скоро, значит.
— Завтра девчатам расскажу, животики надорвут.
— Поберегли бы животики свои для чего дельного.
— Грубости?
— Материнский совет.
А свет в окнах горел, а калитки скрипели, и шаркали, стучали по улицам и дворам шаги…
Прошла неделя, другая, воскресенцы стали успокаиваться: Антонов проект — дело дальнее, рановато взволновались, не к чему. Но изменения в производственный план, в его статьи доходов с согласия общего собрания были все же внесены, и эти изменения заставили многих работать более энергично, ускорили темп колхозной жизни, как говорил Антон Иванович, на двадцать пять градусов.
Павел Дремов с Карпом Гурьевичем занялись установкой насоса у колодца, проводкой труб и монтажом автопоилок. В помощь им Антон Иванович пригласил совхозного монтера Святкина, и Святкин каждый вечер приезжал в Воскресенское на велосипеде. Дело он знал, монтаж водопровода подвигался довольно быстро, и Дарья Васильевна уже подсчитывала, какую прибавку молока получит она на ферме от нововведения.
На ферме все шло вполне благополучно: не погиб ни один теленок, их уже было сорок девять; ягнились овцы, поросились свиньи, — скота прибывало, прибавлялось забот, но вместе с тем росла и уверенность в получении высокого дохода.
Поглощенный электрификацией и водопроводом, Карп Гурьевич не оставлял и своего коренного занятия — столярного. Он строгал, сколачивал, окрашивал в голубую краску табуреты, стулья, кухонные столики, шкафчики. Их отводили в город и продавали там на базаре за наличные. Воскресенская мебель была дешевле и лучше той, которую изготовлял райпромкомбинат, раскупалась она быстро. Антон Иванович сидел, радовался над счетоводными книгами: еще денежки. Но эти денежки, к сожалению, еще не откладывались в фонд миллиона, а шли на различные текущие нужды — на горючее для автомашины, на химикалии, на огородный инвентарь, на сбрую. Миллион был все так же далек. Через шкафчики и табуретки к нему не придешь, — его могла дать только земля.
Антон Иванович не жалел средств на удобрения, если их требовали Клавдия или Анохин: земле дашь, от земли получишь; приобретал новейших систем ручные и конные полольники: без затрат нет и доходов… Председатель волновался, переживал, — время, ему казалось, шло слишком медленно. Время, однако, шло своим чередом. Зеленели луга, лес, тростники на Лопати, зацвели яблони. Ни с чем не сравнимый тонкий запах клубился над садами.
Лаврентьев шагал меж плодовых деревьев на пасеку, вдыхая этот запах, запах здоровья и силы. На пасеке он не был давно и сразу заметил происшедшие на ней перемены. Пасека разделилась. Часть ульев стояла на прежнем месте, близ омшаника, другая часть отодвинулась дальше,
— Дядя Митя! — крикнул Лаврентьев, не страшась навлечь на себя пчелиный гнев. Пчелы еще не окрепли после зимнего покоя, и все их внимание было направлено на яблоневые цветы — почти в каждом цветке среди желтых тычинок копошилась мохнатая работница. — Дядя Митя!
Дядя Митя возник из–за красного домика, приподнял соломенную панамку.
— Петру Дементьевичу!..
— Кто сад обезобразил? Зачем проволока?
— Костенька смудрил. В отдел от меня пошел. Ты, говорит, — это мне–то, Петр Дементьевич! — старая, мол, кутья и рутинщик. Забрал половину семей, забор устроил. Работай, говорит, в общем, по–своему, а я буду по-Маруськиному.
— Что за Маруська?
— Девчонка, Петр Дементьевич. С Кубани. Начитался про нее.
— Где он, этот новатор? Костя!
— Я здесь! — будто в классе, из–за спины Лаврентьева откликнулся Костя.
— Ну–ка, в чем ты и Маруська расходитесь с дядей Митей?
Костя быстро принялся сыпать словами; поминались какие–то затемнения на ночь, борьба с трутнями, препятствование роению слабых семей, искусственное продление рабочего дня в июле, когда цветет липа.
Лаврентьев выслушал его внимательно и не без интереса.
— Я понимаю так, — сказал он, — ты хочешь соревноваться с дядей Митей. Это хорошо. Ну, а проволока?..
— Антон Иванович потворствие оказал, — вставил дядя Митя.
— Как так?
— Отделись, говорит, и действуй самостоятельно.
— Отделись — это насчет ульев, а не проволоки. Убери–ка, братец Костенька, ее к бесу, и соревнуйтесь вы, как все люди соревнуются, без колючих заграждений и баррикадных боев. Вот тебе мое приказание. Исполнить немедленно!
Костя, ворча, пошел валить колья и сматывать проволоку. Он достаточно искололся и исцарапался, устанавливая ее; теперь предстояли новые рубцы и раны, и главное — территория его пасеки останется открытой для всяческих вылазок дяди Мити. Что вылазки будут, в этом он не сомневался. Представление о соревновании в самом деле у него было несколько своеобразное. По — Костиному, оно должно было развиться примерно так: подставь ножку другому раньше, чем тебе подставят.
— Слыхали? — сказал дядя Митя, когда Костя отошел. — Катенька к нам приезжает. Не то в июле, не то в августе. Сестра министру писала, выхлопотала, сюда назначат, в наш район. Наверно, в Крутцевский сельсовет, рядом. Там тоже амбулаторию строят.
— Очень хорошо, — искренне порадовался Лаврентьев. — Славная она, ваша Катенька.
— Жаловаться нельзя.
Лаврентьев шел дальше. Он намерен был обойти все посевы, чтобы составить себе полную картину состояния полевых работ. Поэтому и Звездочку он услал с мальчиком назад на конюшню. Пешком лучше, спешки нет. Он дошел до перевоза. Здесь уже действовал парм, на котором овощеводам переправляли за реку удобрения, семена, инвентарь, коней и подводы. На пароме, прислонясь к перилам и свесив к воде ноги в валенках, сидел Савельич, бессменный — из года в год — паромщик. Он плевал в воду, распугивая серебряных уклеек. Лучшей работы Савельичу и не надо было. Перевозить ему приходилось только утром да вечером, редко кому понадобится за реку днем, — сиди да поплевывай, истребляй табак и спички. Но Савельич умудрялся ничего не делать даже и в утренние и в вечерние часы. Зайдут на парм огородницы, он их заставит канат тащить, сам вдоль бортов колбасится, важность напускает: место–де строгое, гляди да гляди, не то сорвет или на мель сядешь. Женщины простодушны, верят Савельичевым хитростям. С мужиками хуже. За канат взяться их не заставишь. «Действуй, действуй! — кричат. — За что полтора трудодня получаешь?» Хорошо еще, что на огородные поля мужики редко ездят.