Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
В результате перевыборов большевистская фракция преобладает и в Совете и в городской думе. Председателем Совета и городским головой избран Ворошилов.
— Ну, вот мы и гласные, — говорит, возвратившись домой, Александр, торопливо хлебая жидкие щи.
По ту сторону стола сидит брат его Иван и, хитро щуря глаза, улыбается. Иван очень доволен: тургайские степи надоели ему смертельно, и он рад вернуться к работе, да еще и какой!
Входит Вася Гайворон. Он нечто вроде адъютанта при штабе Красной гвардии, расположенном
— Оружие у нас только то, что осталось с тысяча девятьсот пятого года: разве кое-какие винтовки, берданки да несколько бомб. А в гвардию уже записаны шестьсот рабочих да в летучем отряде пятьдесят. Как гайдамаки и станичники пойдут, что тогда скажем?
— Ни оружия, ни денег, — говорит Александр и кладет ложку. — Взяли мы большинство в думе, а денег там ни гроша. Меньшевики предлагают водку продать. Пошли давеча мы на водочный завод. Верст на пятнадцать тянется водка. Бутылки, баки, бочки. Целая река. Если продать — миллионы, точно. Да кому тогда владеть этими миллионами?
— Знали, где припасать, кого спаивать, — говорит Иван. — Мне уж и то на митингах «акулы» записки подают: «Зачем водку бережете?»
— Продадите? — спрашивает Харитина Григорьевна.
— Сейчас, когда у нас нет оружия?
— По-моему, не стоит, — говорит Харитина Григорьевна. — Если уж денег нет, собрать с народа.
— А у тебя сколько накоплено, Тина? — спрашивает Пархоменко.
— Да уж скопила сто тридцать.
— Отдашь?
— Все будут отдавать — и я отдам.
— А первой?
— Понадобится — и первой отдам, — сказала она, чуть помолчав. Она не жалела денег, а опасалась, как бы соседи не подумали, что хвастается, лезет вперед.
Пархоменко спросил:
— А если внести нам предложение о самообложении рабочих? Поддержат?
— Поддержат.
— И начнем с Красной гвардии, — оказал Вася Гайворон.
Рабочие собрали по самообложению свыше десяти тысяч рублей. Городская дума несколько оправилась.
И тотчас же в Луганске появился 21-й Украинский полк. Впереди ехали офицеры со старомодными мохнатыми лицами, в странных мундирах и в шапках с длинными цветными верхами. Трубы оркестра были убраны лентами. Играл он новые песни совсем неумело. Полк расположился возле казенного винного склада, устроил митинг и прислал в городскую думу решение митинга о том, что 21-й полк приехал в Луганск для охраны города и революции. Ночью уже стало известно, что мохнатые офицеры торгуют водкой и что «акулы» тащат ее со склада ведрами.
— Ишь ты, «охрана революции» приехала, — сказал Ворошилов. — Просили их. Розоружишь, Лавруша?
— Разоружу, — сказал Пархоменко.
— Силами
— Силами ее.
— А оружия у тебя хватит?
— Оружия мало. Но, полагаю, вывернемся.
— Зачем рисковать? Надо беречь силы и бить наверняка. Поедешь в Харьков. Вот тебе записка к товарищам.
— Будет сделано, товарищ председатель, — сказал Пархоменко и через полчаса уехал в Харьков.
Он вернулся через три дня. За паровозом, на котором он стоял с бомбой в руке и пулеметом у колена, следовал вагон с оружием. Как он добыл его, так и осталось неизвестным. Весь его доклад заключался в трех словах: «Разъяснил значение Луганска».
Гайдамаки кинулись к вагону. Пархоменко поднял бомбу. Они остановились.
— Пали! — крикнул офицер, морща мохнатое старомодное лицо.
— Пали в подлецов! — ответил ему Пархоменко. За правое дело!
И он бросил бомбу. Пулеметчики открыли огонь. Гайдамаки побежали. Поезд тронулся. Пулеметчики вскочили в вагоны. Гайдамаки побежали на оклад.
Пархоменко опередил их. Он велел раздавать оружие, а сам верхом прискакал на склад, собрал солдат и сказал:
— Граждане! Ваши офицеры обстреляли наш поезд, и мы их будем судить. Я знаю, вы не согласны с ними. Я знаю, что вам хочется домой, сеять, а не воевать с нами. У нас есть предложение: кто желает идти домой, тот должен запереть сейчас ворота склада, поставить охрану, никого не впускать и обменять оружие на документ, на литер. После того откроем ворота, офицеры разбегутся, а не разбегутся — разгоним, город только что получил состав с оружием… После того поедете домой. Пахать всем надо.
Толпа молчала, оглядывая всадника. Ей хотелось найти на нем оружие, на лице угрозы, в голосе злость. Но оружия на нем не было, даже шинель не подпоясана; лицо простое, солдатское, деревенское; голос хоть и строгий, но вместе с тем доброжелательный. По небу ходили легкие тучки, предвещавшие дождь. Середина мая. Как раз пора сеять. А при такой скорой весне через неделю, пожалуй, опоздаешь.
И маленький солдат в низко надвинутой фуражке, из-под которой торчали потные розовые уши, видимо страстно тосковавший по дому, сказал:
— А табачку на дорогу дашь?
— Две осьмушки получит каждый, — сказал Пархоменко и вдруг похолодел; он вспомнил: утром председатель рабочего кооперативного общества жаловался, что махорки только два пуда. «Что ж, придется по купцам пошарить», — подумал Пархоменко и повторил: — Две осьмушки получит каждый — да не махорки, а поищу легкого. Хватит буржуям, покурили!
Ворота закрылись. Пархоменко слез с коня, достал из кармана печать штаба Красной гвардии. Писарь притащил бумагу. В тени каштана, возле конторы склада, солдаты стали в очередь. Солдат получал документ, литер, записку в кооператив насчет табака и клал у стола винтовку.