Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
Ламычев как-то по-своему понял его и засмеялся:
— Приди ты ко мне сватом, Александр Яковлевич, я в любого твоего жениха поверю!
Он придвинул своего коня к нему и положил на колено Пархоменко свою широкую, крепкую и теплую руку. Так, шагом, не торопясь, не желая расстаться, широко вдыхая молодой запах полыни, всадники ехали не менее двух часов. Небо сильно посинело. На юге что-то замелькало, похожее на зарницы, должно быть отблески костров у моста.
— Нам сюда, влево, — сказал Ламычев. — Стало быть, Александр Яковлевич, пятьсот двадцать рабочих я посылаю.
— Двадцать еще наскреб?
— Порассчитал в арьергарде, обойдемся и без них. — В темноте послышалось шлепанье его толстых губ, словно он про себя еще пересчитывал что-то, и он сказал: — А скот-то я весь отдаю. Пускай принимают. Что я, приданое из него дочери делать буду? Мне мост надо, а не скот.
Он помолчал и добавил с явной застенчивостью:
— Дочь-то куда думаешь мою определить?
— В лазарет, — сказал Пархоменко.
— С ребятами послать камни бросать в Дон, думаешь, не стоит?
— У койки она будет ловчей. Приехала, рада, да и заботливая она, вроде тебя.
— Без заботы не проживешь, — скромно вздохнув, сказал Ламычев. — Счастливо оставаться.
Он отъехал, но вдруг остановил коня и крикнул издали:
— А правда, есть предложение — отыскав брод, бросить эшелоны и двигаться к Царицыну походным порядком? Чего ждать два месяца, когда выстроят мост?
— Этого не будет, — сказал резко Пархоменко. — Выстроим.
— И я думаю, что выстроим, — так же резко отозвался Ламычев. — Счастливо, Александр Яковлевич!
— Счастливо, Терентий Саввич.
Поскакали, но Ламычев опять осадил коня:
— А третьеводни я чеснок видел во сне, а чеснок, говорят, к одиночеству. Вот так предсказанье, а?
— Не верь снам, а верь сабле! — крикнул ему Пархоменко.
— И то правда! Голова от мыслей прямо как улей.
Глава шестая
Обгоняя телеги, груженные бревнами, тщательно выскобленными досками, еще недавно служившими полом, кирпичом со следами известки, грубым камнем, отвечая на жалобы и обещая прислать лопаты, топоры и пилы, Пархоменко подъехал к палатке командарма. Палатка, окруженная утоптанным репейником, стояла метрах в ста от наполовину срытого кургана, понурого, цвета обожженной пробки. Множество костров освещало курган.
Мелькали лопаты, падала в тачки земля, бранились десятники.
Крыло палатки было поднято к кургану. У входа, возле колышка, положив голову прямо на землю, спал с широко открытым ртом
Ворошилов узнал шаги Пархоменко. Не поднимая головы, он спросил:
— Сколько сегодня выдал людей, Лавруша, к мосту?
— Девятьсот двадцать шесть, — ответил Пархоменко.
— А голос чего, как у сироты? — спросил Ворошилов, взглянув на Пархоменко. — Чему не веришь?
Вдруг Ворошилов вскочил и схватил Пархоменко за руки:
— Что такое? Что случилось?
— Слышал, будто Сталин в Царицыне, — раздельно ответил Пархоменко.
От внезапно наступившей тишины проснулся ординарец у входа. Он сел, протер глаза и яростно зашикал на какого-то случайно приближавшегося к палатке десятника.
— Сведения точные?
— В четырех станицах разные люди говорили. Я проверю.
Руднев достал из кармана жестяную коробочку, в которой лежали махорка, клочок газеты, и торопливо свернул толстую папироску. Ординарец поднес к его лицу фонарь и распахнул дверцу. С силой втягивая воздух, Руднев закурил. Лицо его, освещенное желтым и мерцающим пламенем свечи, выражало напряженное внимание.
Ворошилов опустился на мешок. Положив диспозицию на колено и слегка постукивая по ней пальцами, он сказал Пархоменко:
— Поутру пойдем в сторону Нижне-Чирской. Надо кадетам урок дать. Чего они мост мешают строить?
Он хлопнул сильнее по бумаге и сказал улыбаясь:
— Товарищу Сталину есть о чем доложить.
Он слегка откинулся назад, снизу вверх посмотрел Пархоменко в глаза и добавил:
— Так и доложишь: утром, мол, воюем, а вечером Дон бутим. Надо полагать, встретимся.
— Слушаюсь, товарищ командарм, — сказал Пархоменко. — Прикажете идти?
— Куда? — смеясь, спросил Ворошилов.
— Куда приказано.
— А куда приказано?
— К товарищу Сталину, в Царицын, — ответил Пархоменко.
— А дойдешь?
— Раз приказано, дойду.
— Кадеты поймают, ремней нарежут из кожи.
— О смерти прошу сообщить семье, в Самару, — просто сказал Пархоменко, и простота эта и мужество были так удивительны даже для этих людей, видавших самое необычайное мужество, что в палатке опять наступило молчание, и только минут пять спустя Руднев сказал: