Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
Все трое были ему хорошо знакомы. Один из них – начальник снабжения на «Казмаше» Маркел Генрихович Зубков, другой – заведующий складом Хисами Ихсанов, третий – грузчик автомашины Аллахияр Худайбердин. Хотя все они были примерно одного возраста – средних лет, но внешне резко отличались друг от друга. Маркел Генрихович, с виду заправский интеллигент, холёный, вежливый, рот полон золотых зубов. Вечно тяжело сопевший Хисами, с плоским лицом, водянистыми глазами и красным, как свёкла, носом, походил на старорежимного торговца мясом. Казалось, его непомерно раздавшееся вширь туловище вот-вот поглотит голову, он
Маркела Генриховича и Хисами Ихсанова Сулейман знал мало – такие работники на заводе слишком часто менялись, но об Аллахияре Худайбердине знал всю подноготную. Аллахияр был младшим сыном известного в прошлом казанского миллионщика Худайбердина, прогремевшего некогда на всю округу своими скандальными похождениями и кутежами.
Худайбердины придерживались дикого обычая: если выдавали замуж девушку, то непременно, чтобы не ушло на сторону богатство, за сына самых близких родственников; если брали невестку в дом, то обязательно дочь ближайших своих родичей, чтобы не вошёл в дом Худайбердиных чужой человек, и не считались при этом с возрастом жениха и невесты, а тем более с их желанием. Зачастую семнадцати-восемнадцатилетнюю девушку выдавали за седеющего вдовца, молоденького парнишку женили на засидевшейся в девках, а то и вовсе на вдове. Болтали даже, что двое братьев Худайбердиных приходились друг другу в то же время и сватами.
Этот дикий обычай жил в байской семье долго, переходя из поколения в поколение. В результате род постепенно начал гаснуть, вырождаться. Когда-то славившиеся своей удалью, силой, умом и предприимчивостью, Худайбердины, несмотря на рост богатства, всё больше хирели умственно и физически. В их семье стали множиться алкоголики, убийцы, самоубийцы и просто идиоты от рождения или маньяки, свихнувшиеся на том, что мнили себя казанскими ханами.
Аллахияр был единственным уцелевшим обломком этой выродившейся фамилии.
Завидев Сулеймана, тройка заспешила к выходу. Маркел Генрихович, прикладывая к груди зелёную, под цвет зоба селезня, велюровую шляпу, которую он с неподражаемым изяществом держал кончиками двух пальцев, говорил:
– До свидания, Ильшат Сулеймановна, будьте здоровы. И, пожалуйста, ни о чём не беспокойтесь… Мы сами всё сделаем… – И, кивая головой и притворно улыбаясь, чуточку обнажая при этом золотые зубы, задом пятился к двери.
Хисами, приложив руку к груди, молча поклонился. А Аллахияр, тупо озиравшийся с разинутым ртом, и прощаться не стал. Толкнул дверь ногой и вышел.
Маркел Генрихович, почтительно пожав пухлую, как пшеничная пышка, белую руку Ильшат, ещё раз заверил в своей готовности к услугам.
– Хасану Шакировичу передайте, пусть не забивает себе голову хлопотами по дому. Вот хоть Сулеймана Уразметовича спросите, он знает положение завода. Здесь не столица и даже не Урал, здесь пустяковую вещь и то приходится добывать в поте
Сулейман глянул на него исподлобья, усмехнулся и подумал: «Крупно берёт, золоторотый. Ради подхалимства грязью готов облить свой завод».
Но Маркел Генрихович, как видно, истолковал его усмешку иначе. Она послужила для него свидетельством, что похвалы зятю-директору достигли своей цели, и он, улыбнувшись сразу обоим, сказал:
– Если я понадоблюсь, Ильшат Сулеймановна, не стесняйтесь, пожалуйста, звоните в кабинет или домой… Я записал номера своих телефонов в вашу телефонную книжку. Ещё раз до свидания. Не хворайте… Будьте здоровы, Сулейман Уразметович, – и только выйдя за дверь, надел шляпу.
Сулейман молча смотрел вслед тройке, а когда дверь за ними закрылась, спросил у дочери:
– Что это они сюда стадом ходят?
Ильшат смутилась:
– Расставить мебель помогли.
– А разве нельзя было попросить родных? – спросил Сулейман дочь. – Или мы ничего не понимаем в таких тонкостях, га?
Ильшат расстраивали натянутые отношения между мужем и отцом. Поняв, что старик обижен, она, ещё больше смутившись, сказала, вымучивая из себя улыбку:
– А ты, отец, по-прежнему ершистый, оказывается. – И, чтобы не показать слёз, быстро распахнула обе половинки дверей в нарядно обставленную, просторную, светлую залу: – Прошу, отец, со счастливой ноги… Ты первый из нашей родни ступаешь на этот ковёр.
Но Сулейман посмотрел на свои пыльные сапоги и остался стоять в дверях.
– Ничего, отец, проходи… Раздевайся.
– Нет, погоди, дочка, раздеваться я пока не буду. На минутку заглянул. Слово есть к зятю.
– Очень хорошо. Он скоро будет. Звонил недавно. Он сейчас в обкоме. Сказал, будет с минуты на минуту. Раздевайся… Всё равно без чая не отпущу. И не надейся.
Ильшат приоткрыла дверь в кухню и, крикнув: «Маша, чаю!» – принялась расстёгивать пуговицы на пиджаке отца. Но отец пиджак не снял.
– Погоди, дочка, – отстранил он её и в расстёгнутом кургузом пиджаке, зажав в кулаке кожаную фуражку, прошёл в зал, тяжело ступая в своих грубых сапогах по мягкому ковру. В огромном – от пола до потолка – зеркале отразилась вся его плотная, крепкая фигура на кривых, по-кавалерийски, ногах, с рукой, засунутой в грудной карман пиджака.
С противоположной стены из зеркала уставилась на него, мёртво выкатив стеклянные глаза, голова оленя. Ветвистые рога занимали чуть не половину стены – до самого потолка.
Обернувшись, Сулейман несколько секунд разглядывал её. Он не видел в этой мёртвой голове никакой красоты и не мог понять, ради чего пригвоздили её к стене.
– Что, или зять Хасан-джан сам убил этого оленя, га? – спросил он, насмешливо поблёскивая чёрными глазами.
– Ладно уж, отец, не поддевай каждую минуту, – протянула Ильшат обидчиво. – Раздевайся… Неприлично ведь так. Не у чужих людей, у дочери.
И, сняв с отца пиджак, отнесла его на вешалку, затем потянула его на диван и сама села рядом. Ильшат уже не раз успела побывать в доме отца по приезде, но в последние два дня, занятая квартирными хлопотами, не показывалась у них. Посыпались вопросы: как самочувствие Марьям? Что же решил в конце концов делать Ильмурза?