Избранные произведения. Том 6. Проклятые (сборник)
Шрифт:
– Спасибо Джолина. Можешь идти.
– Хорошо, Док.
Уже на пороге она вдруг слабо, на короткое мгновение засветилась тем же зеленовато-желтым светом, но Уэллс моргнул, и девушка скрылась за дверью. Все еще во власти этого короткого мгновения он повернулся к Уизерсу.
– Знаю, сынок, знаю. Дело в том, что именно люциферин, это особое свечение заставляет их казаться такими красивыми. Опасная способность, и они еще только учатся скрывать ее. Но это необходимо для их же блага. - На секунду в его добродушном лице что-то дрогнуло, и Уэллс заметил в нем какие-то новые черты - примитивные, неприятные. Однако Уизерс справился с собой и вновь превратился в доброго провинциального
Он направился к выходу. Тиллис и Чарли последовали за ним, однако в дверях Уизерс остановился и добавил:
– Я думаю, вы все понимаете, молодой человек, и надеюсь, сохраните наш маленький секрет. Опасна ведь не сама способность генерировать свет, опасна страсть, возбуждение, которое этот свет вызывает в людях. Зачем, вы полагаете, некоторые виды насекомых светятся, мистер Уэллс? Мы привыкли думать, что мы слишком цивилизованы, что мы сильнее природы, но это нс так. Свечение, которое вы видели, оно - нечто вроде визуального феромона. И никто из нас не в силах ему противиться - как насекомое. Мне семьдесят один год, сэр, но когда я вижу этот свет, я... Одним словом, я не чувствую, что мне уже за семьдесят. Я вообще ничего не чувствую, кроме одного... Вот это-то и опасно. Дети - они другие. Они умеют справляться со своими эмоциями. Но не мы, ничего не подозревающие простые смертные. Для нас это слишком. Так что вы подумайте, мистер Уэллс. Вспомните, какие чувства охватили вас ночью на склоне холма и завладели вами целиком. Это ваши примитивные инстинкты. Подумайте, что может произойти с нашими детьми, если эффект усилится присутствием двух сотен скрупулезных ученых - и мужчин и женщин. - Закрывая дверь, он грустно улыбнулся. - Мы все - светлячки, мистер Уэллс.
Оставшись в одиночестве, Уэллс долго сидел на кровати и размышлял над словами старого врача.
Безумие, думал он, безумие, глупость, идиотизм. Я не хуже других могу справляться со своими эмоциями. Конечно же, могу... Но тут он снова вспомнил ночь на склоне холма, свечение, дико бьющийся пульс и бездумное, слепое желание, охватившее его целиком. Все из-за того света, странного притягательного света...
Уэллс встал с кровати и принялся торопливо собирать вещи. Воспоминания не позволяли разуму поддаться на уговоры - так же как тело не слушалось голоса разума. Манящий свет просто убивал всякую рассудочность и всякие доводы.
Нет, он никому не расскажет о люциферитах. Ни своим новым боссам в Далласе, ни кому-либо еще. Если мир узнает о них, многие кинутся в этот городок хотя бы за той же водой, потому что кому-то наверняка захочется обладать такой же способностью. А ученые - разумеется, с самыми лучшими намерениями - скорее всего, смогут синтезировать нужные вещества и распространить уникальный дар на весь мир.
Уэллс - в общем-то довольный своей жизнью человек - всегда мыслил здраво. Его, например, очень беспокоило, что Земля может погибнуть в ядерной катастрофе. Но еще меньше ему хотелось увидеть, как порядок и саму цивилизацию разрушает катастрофа сексуальная.
ДАР НИКЧЕМНОГО ЧЕЛОВЕКА
Ни Пирсон, ни его корабль не стоили доброго слова. Пирсон еще не знал этого о корабле, когда брал его напрокат, но времени, чтобы проверять, не было: он пользовался фальшивыми документами и поддельной карточкой. Впрочем, никаких угрызений совести по этому поводу Пирсон не испытывал - возвращать
Двигатель выдержал подпространственный скачок, и корпус не развалился, однако, вынырнув в обычном пространстве, Пирсон обнаружил, что несколько мелких, но очень важных элементов управления превратились в труху.
Теперь в бледно-голубом небе все выше и выше поднимался столб дыма и испарившегося металла - больше от корабля ничего не осталось. У Пирсона даже не возникло желания выругаться. Что ж, знакомое чувство... Кроме того, корабль все же катапультировал его, только это не радовало. Пирсон не чувствовал ничего, кроме бесконечной усталости. Душа его словно окаменела.
Странно, что он совсем не ощущает боли. Внутри все, похоже, работало, как положено. Однако снаружи... Пирсон мог переводить взгляд, пошевелить губами, морщить нос и - с огромным усилием - поднимать правую руку над плоским песчаным грунтом. Лицо - некогда лишь часть богатого набора способов самовыражения - стало теперь его единственным каналом общения с миром. О том, как выглядело тело в остатках гермокостюма, оставалось только догадываться, да и этого делать не хотелось. Пирсон твердо знал, что правая рука у него в порядке: ею он, по крайней мере, мог двигать. По поводу же всего остального у него были только мрачные предположения.
Если ему повезет - сильно повезет - то оперевшись одной рукой, он, может быть, сумеет повернуться на бок... Однако Пирсон даже не пытался. Иллюзии оставили его - наконец-то! - и перед самой смертью он вдруг стал реалистом.
Мир, куда занесла его судьба, был совсем крошечный - не планета даже, а скорее, очень большой астероид - и Пирсон мысленно попросил у него прощения за тот ущерб, что он, возможно, нанес, обрушившись на поверхность вместе с обломками корабля. Он всегда совестился, когда причинял кому-то зло.
Однако он дышал, а значит, тонкая оболочка атмосферы оказалась более плотной, чем ему показалось с орбиты. Только его все равно никто не найдет. Даже полиция, гнавшаяся за ним по пятам, наверняка бросит поиски и на этом успокоится: не Бог весть какой важный преступник. И не преступник в общем-то, а так... Чтобы называться преступником, нужно сделать что-то хотя бы немного вредное. Слово "преступник" подразумевало опасность, угрозу. Пирсон же вызывал у общества, скорее, раздражение, зуд - как маленькое жалящее насекомое.
"Тем не менее я все-таки "дозуделся", - подумал Пирсон и с удивлением обнаружил, что еще в состоянии смеяться.
Правда, от смеха он потерял сознание.
Когда Пирсон очнулся, едва-едва светало. Он совершенно не представлял себе, сколько на самом деле длятся крошечные сутки этого мира, и соответственно, не знал, сколько пролежал в беспамятстве. Может быть, день, а может, неделю - не человек, а живой труп. Двигаться он не мог. Не мог даже дотянуться до расфасованных концентратов в аварийном пайке, что приторочен (был, во всяком случае) к штанине гермокостюма. Ничего не мог - разве что дышать разреженной атмосферой, которая пока поддерживала его жизнь... Другими словами, Пирсон уже начал думать, что лучше бы его разнесло на куски вместе с кораблем.
От голода он не умрет, нет. Жажда прикончит его гораздо раньше. Да, такие вот дела. Отныне Пирсон - живой труп. Как мозг в банке... Но времени, чтобы подумать о своей жизни, оставалось недостаточно.
Пожалуй, он всю жизнь был "живым трупом". Ведь ни к кому и ни к чему не испытывал он особенно сильных чувств, и даже к себе относился в общем-то равнодушно. Никому никогда не делал добра, а для зла - для настоящего зла - у него просто не хватало способностей. Пирсон безвольно тащился по жизни, не оставляя в ней никакого заметного следа.