Избранные произведения
Шрифт:
— Я, право, готова поверить, что матушка по воскресеньям кладет в суп полкоровы!
— Вот как? Вероятно потому-то я всю неделю чувствую такую тяжесть в спине! Ну-ка, матушка, добавьте мне еще одну ложечку!
Этими словами Педер хотел, как всегда, прийти на помощь матери, видя, что дело идет к размолвке. Но Фредерика не позволила сбить себя с намеченного пути; она бросила быстрый взгляд на мужа, который сидел около нее — жирный, вялый, но почтенный.
Вообще во внешности этой четы, так удивительно сходной во всех взглядах и мнениях, было поразительное различие: тогда как Мортен
Обменявшись взглядом с супругом, Фредерика продолжала дружелюбно-снисходительным тоном, способным довести Педера до неистовства:
— Ах! Как подумаешь о том, имеешь ли право на такое количество пищи, которым могли бы насытиться многие неимущие! Как подумаешь, какое количество мяса потрачено напрасно, чтобы сварить неестественно крепкий бульон! Да, да, неправда ли, Мортен? Именно неестественно крепкий! Я прямо скажу, что такое излишество непристойно!
Внутри мадам Крусе все кипело; она хорошо знала, сколько получали «неимущие» с кухни пасторской четы, но не могла решиться говорить о своей благотворительности и о том, куда она посылала остатки вареного мяса; она только сказала приветливо, но с легкой дрожью в голосе:
— А как ты приготовляешь мясной бульон, милая Фредерика? Научи-ка меня!
Фредерика немножко смутилась.
— Да, мы не часто можем позволить себе мясной бульон… Но вот две недели тому назад или в начале прошлой недели у нас был мясной бульон, не правда ли, Мортен? Тебе этот бульон, кажется, понравился?
— Он был, пожалуй, не хуже, чем бульон, который варит матушка, — ответил Мортен веско.
— Смотри пожалуйста! Это меня радует! — ответила мадам Крусе, поправляя чепец. — Ну, а что же варилось в этом супе, милая Фредерика?
— Ну, был кусочек телятины, полная ложка простокваши и немножко муки…
Тут уж мадам Крусе не выдержала. Как старая опытная хозяйка, она больше всего на свете ненавидела наскоро придуманные дутые рецепты, и слова «ложка простокваши» вывели ее из равновесия.
Она обернулась к невестке и сказала так горячо и энергично, что даже оборки на ее чепце затрепетали:
— Ну, знаешь ли, Фредерика, в таком случае я от всей души благодарю господа, что мне не пришлось есть подобное варево!
Педер искренне расхохотался. Старый Йорген, который всегда с некоторым опозданием осознавал, что происходит вокруг него, только переводил глаза с одного на другого. Фредерика одно мгновенье сидела молча. Гнев мешал ей собраться с мыслями, она не находила слов, да и Мортен, этот тяжелодум, ничем не пришел ей на помощь. Она вдруг залилась слезами и выбежала из столовой.
Мортен побледнел и сказал строго, с укором:
— Как могла матушка так обидеть бедную Фредерику?!
— Ах, боже мой! Это нехорошо, очень нехорошо, но как-то сорвалось с языка! — заволновалась мадам Крусе. Она уже забыла, как это произошло, и чувствовала только свою вину перед невесткой. В конце концов она встала из-за стола и пошла за Фредерикой, которая, всхлипывая, сидела на диване
Этот случай стал для фру Фредерики неистощимым арсеналом, из которого она черпала многочисленные колкости, предназначенные для свекрови, а та, чувствуя себя виноватой, принимала это как заслуженное наказание.
В конце концов, старая мадам Крусе стала робкой и неуверенной в своем собственном доме. Она уже ничего не решалась предпринять, не подумав предварительно, а что скажут об этом Мортен и Фредерика. По целым часам она сидела над своим вязаньем и, опустив чулок на колени, раздумывала о многом.
Но каждый раз, когда основной вопрос возникал в ее сознании, она принималась за работу с особенным ожесточением и быстро-быстро перебирала спицами. Как же это могло случиться, размышляла она, как могло случиться, что Мортен, который ведь должен быть слугой божиим, и вот впал, — действительно, этого она уже не могла более скрывать от себя, — впал в порок стяжательства! Как это могло случиться? Как эти два качества могли ужиться? Могла ли она допустить даже мысль о том, что ее собственный сын оказался закоренелым лицемером? Нет! Нет! Этого не могло быть. Вероятно, дьявол хитростью ослепил его и скрыл от него угрожающую ему опасность.
Не будь он так упрям и не будь он покрыт, как панцирем, своим пастырским самомнением, она, пожалуй, смогла бы помочь ему: ведь проповедь пробста Спарре была навеки запечатлена в ее сердце.
Но Мортен по сравнению с ней — большой, высокий железный пароход, а она — старуха в рыбачьей лодке. Она не могла даже пытаться идти с ним борт о борт, чтобы докричаться и предупредить, что в борту небольшая течь.
Если увидишь старушку в кресле за вязанием чулка, сморщенную и чистенькую, освещенную золотыми полосами солнечного света, падающего на пол и на ковер, — то этой старушке, значит, живется действительно хорошо.
И если бы она, поправив ленты своего чепца, сказала: «Да, молодежь веселится! Молодежи легко, а нам-то, старым, как трудно жить!», — возможно, что эта непочтительная молодежь подумала бы: «Ишь, что говорит, старая! Ну на что ей жаловаться. Сидит себе спокойно, в уютном уголке, вдали от жизненной борьбы и разочарований, и вяжет в свое удовольствие, предаваясь воспоминаниям, пока не зайдет солнце!»
Но как много мыслей проходит в такой старой голове и какое тяжелое бремя горечи, накопленной за долгую, долгую жизнь, таит, быть может, в душе эта сморщенная, чистенькая старушка, склонившаяся в тяжелых мыслях над незаконченным чулком и освещенная золотыми лучами заходящего солнца.
Золотая река струится из страны в страну. Широким могучим потоком огромных ценностей течет она в центре мировой торговли, а затем разветвляется бесчисленными речушками и ручейками из золота, которые просачиваются в самые отдаленные уголки мира.
А на волнах этого потока непрестанно кипит голубовато-белая пена ценных бумаг.
Она шумит и бурлит, растекаясь ручьями по всему свету, разрастается, делится на новые ручейки и мчится дальше в беспрерывном движении.