Избранные произведения
Шрифт:
Он быстро отбросил все эти разговоры о женщинах «нашей родины», как якобы единственно здоровых «духом и телом» и т. д., и перешел к вопросу о положении женщин вообще. Амтман пренебрежительно спросил его, не является ли он сторонником «эмансипации». Когда Ворше ответил утвердительно, амтман снова спросил с улыбкой, полагает ли он, что его удовлетворила бы эмансипированная супруга. На это Ворше ответил, что сейчас вопрос идет не о том, что удовлетворяет мужчин, а о том, что справедливо по отношению к женщинам. Приходят к концу те времена, когда принимали
Это было уже открытое оскорбление, брошенное не только амтману, но и всем пожилым женатым людям. Адъюнкт вспыхнул, фру Олбом ощетинилась, а пастор Мартенс подошел к спорящим.
Ворше вошел в азарт. Он говорил резко, и голос его звенел скрытым гневом: на каких лживых, порочных принципах воспитывали у нас женщин? Сколько тысяч женщин погибало, как запуганные, замученные жены? Способности пропадали, и силы растрачивались понапрасну. А целомудрие, — можно ли говорить о нем в обществе, в котором мужчине дано все знать и он обладает правом на все, тогда как женщина обладает лишь одним правом — правом ничего не знать.
При первой же паузе адъюнкт рванулся вперед с бурным протестом от имени женщин. Амтман поддержал его, Мартенс присоединился к ним, и спор разгорался все жарче и жарче. Дэлфин улизнул к Мадлен, и Ворше сражался один против врагов, нападавших на него со всех сторон. Спорившие заглушали друг друга, перебивали один другого, голоса становились все громче, мужчины раскраснелись и разгорячились.
Советник, заложив руки за спину, с некоторой тревогой наблюдал бурю, которую сам же вызвал, но не в силах был усмирить.
Директор школы уже раза два пробовал вмешаться, но спор был такой яростный, что никто не желал слушать его размеренных, веских замечаний; Ракел с интересом следила за спором, но все время сердилась, когда кто-нибудь говорил глупость, а когда ей приходилось признать, что Ворше прав, она сердилась еще больше. Все раздражало ее: вот эти самонадеянные мужчины обсуждают, в сущности, ее судьбу, ее положение так, словно она и другие женщины — это животные, которые даже не присутствуют здесь, в комнате, и ни одному из этих мужчин не приходит в голову спросить ее мнение о своей собственной судьбе.
Спорившие уже давно отклонились от женского вопроса. Якоб Ворше тщетно старался держаться именно этой темы; перешли к обсуждению новой литературы, причем изрядно покритиковали немало книг; затем затронули и внешнюю и, наконец, внутреннюю политику; спор становился все острее и оживленнее, и деление на партии обозначалось все яснее. Теперь больше говорил пастор. Голос Олбома дошел до самых высоких нот, амтман ни разу не мог продвинуться дальше вступительных речей, — он несколько раз ударил себя по ордену Звезды и сказал: «За бога и короля!», и прежде чем кто-нибудь успел ему возразить, разговор уже перекинулся на «безверие нового времени!»
Якоб Ворше попробовал было возразить против такого отклонения от
С этим согласились и амтман и адъюнкт, но Якоб Ворше снова выпрямился резким движением, лицо его побледнело, и он начал:
— Господа…
Тогда консул сделал знак йомфру Кордсен, и она открыла двери в столовую. Яркий свет из открытых дверей озарил комнату широкими ослепительными полосами. Только теперь все заметили, что проговорили до полной темноты. Мужчины пополи дам в светлую уютную столовую.
Теперь можно было передохнуть после битвы, но все так сильно переживали ее, что общее настроение оставалось все-таки несколько напряженным.
— Где ты достала таких великолепных омаров, мать? — спросил Мортен, который внезапно оказался на месте; никто не заметил, как и откуда он появился: он не пропускал ни обеда, ни ужина.
— Омары прибыли с дядюшкой Рикардом, — отвечала фру Гарман. — Насколько я знаю, у него там, в Братволле, есть рыбак, который доставляет ему прекрасных омаров!
Она уже взяла немножко икры. Фру Гарман кушала только икру: она была такая свежая и кораллово-красными полосами выделялась на белом блюде.
Щеки Мадлен стали почти такого же цвета, как омары; она низко наклонилась над своей чашкой чая. Пер и все прошедшее были теперь так далеко от нее, что, когда она подумала о своем решительном плане открыто рассказать обо всем, эта мысль показалась ей безумной. Как хорошо, что никто из присутствующих здесь не имел ни малейшего представления о том, что она чуть было не влюбилась так нелепо!
Вечером, когда все собирались ко сну, братья беседовали о событиях дня. Комнаты их были смежными, и хотя советник каждый вечер курил, что было для консула хуже чумы, считалось, что дверь должна оставаться открытой всю ночь.
У каждого из них была своя манера раздеваться: консул медленно снимал с себя каждую часть одежды в определенном порядке и затем укладывал на определенное место. Дядюшка Рикард, наоборот, срывал с себя платье и бросал куда попало. Затем он укутывался в свой шлафрок и усаживался курить, пока брат не кончит раздеваться.
— Черт, а не парень этот Ворше, — сказал советник и потянулся в кресле. — Просто полезно и приятно послушать, когда человек говорит прямо, что думает!
— Он слишком горяч и не знает меры, — отвечал консул из своей комнаты.
— Ба! Соблюдение меры — оно может изрядно опротиветь, это соблюдение меры! Хорошо, что молодежь отводит душу: это ее право!
— Ну, что это за непозволительные речи, задира! — воскликнул консул из своей комнаты и подошел к двери. — Какая к черту польза миру в том, что молодежь получит разрешение шуметь по всякому поводу?