Избранные произведения
Шрифт:
Вначале она была смущена и держалась замкнуто, но, заметив, что он нисколько не сердится на нее, решила, что это хорошо с его стороны. Именно он относился к ней в эти дни особенно участливо, потому что отец ее думал только о больном.
Через несколько дней консул, долго лежавший спокойно, сказал Ракел:
— Пусть Габриель придет ко мне!
Отец подал юноше правую руку, которой он мог теперь двигать немного лучше:
— Спасибо, мой мальчик! Ты спас нас от большого убытка и показал себя мужчиной; ну вот… Ракел мне говорила, ты желаешь впредь оставить занятия науками…
— Если ты не
— Ты можешь ехать в торговую академию в Дрезден, и когда закончишь ее, вступишь в фирму.
— Отец! Отец! — воскликнул Габриель и нагнулся, чтобы поцеловать руку старика.
— Ладно, ладно, мой мальчик! Поглядим, как ты научишься работать и что из тебя получится. Я еще попрошу тебя оказать мне услугу: найти другое имя для корабля; нужно изменить его название, — медленно произнес консул.
Огромная честь, которую отец оказывал ему этой просьбой, потрясла Габриеля. Но внезапно блестящая мысль пришла ему в голову, и он воскликнул: «Феникс»!
Консул слабо улыбнулся правым углом рта.
— Ну, хорошо, пусть называется «Феникс». Позаботься о новой доске.
Выйдя из комнаты отца, Габриель встретил йомфру Кордсен. Он бросился ей на шею, стал целовать ее и душить в объятиях, повторяя: «Феникс! Дрезден! Фирма!»
— Мальчишка! Озорник! — ворчала йомфру Кордсен, отбиваясь; кричать ей не пристало. Но «мальчишка» был слишком силен для нее, и старушка не стала противиться судьбе.
Он побежал дальше, а йомфру Кордсен, поправляя плойки на чепчике, бормотала про себя:
— Это у них у всех в крови!
Но когда Габриель прыгнул из сада в кухню и дал толстой кухарке Берте дружеский шлепок пониже спины, старуха всплеснула руками и воскликнула:
— Ах, господи! Смерть моя! Этот будет хуже всех!
Консул несколько раз вел долгие разговоры со старшим сыном, и Мортен умел делать важное лицо, когда появлялся на людях. Он с удивительным достоинством сидел в старом кресле конторы в Сансгоре.
Фанни мало видела мужа и еще меньше замечала его отсутствие. Чувство к Дэлфину овладело ею с такой силой, какой она еще никогда не знала. Она боролась всеми средствами за то, чтобы удержать любовника.
Но с того дня, как Дэлфин узнал, что Мадлен догадалась о его связи с Фанни, эта связь стала для него почти обузой. Он хотел разорвать ее, но не мог; у него не хватало силы воли высвободиться из той ситуации, в которую он попал, — и он продолжал играть старую игру, усталый от лжи, порой испытывая чувство стыда, и все же был не в состоянии покончить со всем этим.
Часто разговор между ними обрывался сам собой; он чувствовал, что Фанни понимает, почему это происходит, словно бы общая тайна тяготела над ними, но Фанни начинала смеяться, целовать его и болтать, болтать без умолку, чтобы заглушить все это!
Одно обстоятельство приводило всех в изумление: почему так небрежно относились к поискам поджигателя? Никто не сомневался в том, что это был поджог.
Правда, несколько раз были произведены допросы очевидцев, но между этими допросами проходило много времени, и никакой ясности они в дело не внесли. Некоторые считали, что это не удивительно, а если послушать старух и мальчишек
Старик Андерс был вызван, но начальник полиции заявил, что старик «на основании телесной слабости и недостатка разума» не может быть свидетелем, и его оставили в покое.
Предчувствия Клопа не сбылись: ни его, ни шведа, ни Мартина не вызывали, и после нескольких злостных выпадов в газете дело замерло и забылось.
И жители «West End» и простые люди в городе улыбались, таинственно подмигивали и покачивали головой. Немало дурного, конечно, можно было сказать и о Гармане и Ворше, но одного во всяком случае нельзя было отрицать: своих людей фирма не давала в обиду, и, поскольку с кораблем все обошлось благополучно, не стоило доискиваться, как все это случилось. Люди помнили, что однажды стряслось с Марианной. Теперь можно считать, что все квиты. Начальник полиции, сидя в своем кресле, выглядел очень почтенно, спрашивал и записывал, словно действительно хотел обнаружить истину. Ну что ж? Это так и полагается порядка ради. Но в конце концов, как всем заранее было известно, дело повернулось так, как этого хотели богатые люди; уж если Гарман и Ворше не желали, чтобы виновный был найден, то будь даже начальник полиции самим чертом, он все-таки никого не нашел бы.
Такие вещи обычно вызывали раздражение и досаду, но на этот раз все было к лучшему. Заодно каждый мог из случившегося извлечь урок — если еще имелся кто-либо, не знавший этого, — а именно, что хорошие отношения с богатыми людьми чрезвычайно полезны, даже если при этом приходится кое-чем жертвовать самому.
Зато все теперь сторонились Мартина. Он избежал ареста и суда, этих общих врагов простых людей, но был все же теперь человеком меченым. Родные и друзья неоднократно говорили ему без всяких обиняков, что ему лучше всего убраться из этих мест подобру-поздорову, и чем скорее, тем лучше.
Младший консул умирал. В течение двух недель ему становилось то лучше, то хуже. Порою казалось, что перевес возьмет правая, здоровая сторона, но затем, и с каждым разом все определеннее, начинала одерживать верх левая, больная сторона.
Йомфру Кордсен слышала, как доктор сказал советнику:
— Может быть, еще несколько часов, но ночи он не переживет.
Старушка вошла в комнату больного, а затем поднялась наверх. В ее комнате, душной и старомодной, обитало былое. Здесь все хранилось в ящиках, запертых на ключ. Каждая вещичка лежала на своем месте, все было чисто, аккуратно и полно таинственности…
Когда она открывала комод, в комнате распространялся запах чистого белья и сушеной лаванды, а в маленьком секретном ящике, под грудой накрахмаленных чепчиков, хранился тщательно завернутый портрет-миниатюра в черной рамке.
Это был портрет молодого человека в зеленом, обшитом галунами, камзоле с широким бархатным воротником. Волосы золотисто-рыжего цвета начесаны вперед по моде тех времен, с большими локонами над ушами; глаза синие и ясные, и нижняя губа немного выпячена.
Йомфру Кордсен долго смотрела на портрет, и слеза за слезой капали на другие сокровища, хранившиеся в том же самом комоде, среди чистого белья и сушеной лаванды.