Избранные произведения
Шрифт:
Но вот однажды отец счел нужным сказать Абрахаму:
— Ну, теперь давай обсудим дело. Мы, то есть твои родители и школа, пришли к нижеследующему решению: хотим попробовать сделать из тебя порядочного и полезного человека, и поэтому ты можешь по-прежнему оставаться в школе и дома.
Абрахам бросился к отцу и громко зарыдал. Еще бы: мальчик был вконец запуган неопределенностью и всякий день, мучаясь в постели от бессонницы, ожидал, что его отошлют куда-нибудь к чужим людям. И вот теперь, когда отец объявил сыну, что ему разрешено
Выдержав некоторую паузу, чтобы еще более укрепить впечатление от сказанного, профессор добавил:
— Теперь я полагаю, что ты, с божьей помощью, уже не причинишь нам тяжких огорчений.
Нет, конечно Абрахам никогда более не доставит своему отцу огорчений и никогда не станет проявлять непокорность.
Мальчик чувствовал себя разбитым, даже раздавленным. И теперь был благодарен отцу за его мягкий тон и за его прощение.
В маленьких комнатах фру Готтвалл было печально и тихо. Колокольчик у двери, замотанный тряпкой, молчал. Нанятая девушка управляла всеми делами магазина.
Болезнь маленького Мариуса протекала в тяжелой форме. Доктор со всей прямотой сказал профессору Левдалу, что лучшим уделом для маленького Мариуса была бы смерть, ибо полный рассудок уже не вернется к мальчику.
Конечно, фру Готтвалл не знала об этих словах доктора, и она каждую минуту тихо твердила: «Он не должен умереть, не должен умереть…»
В самом деле, она так много страдала, и только одно утешение осталось в ее жизни — Мариус. И вдруг потерять его — нет, это было бы невыносимо, немыслимо!
Маленький Мариус лежал в постели в сильном жару, с полузакрытыми глазами. Пальцы его рук то и дело дотрагивались до простыней, из которых он судорожно пытался устроить крысу. Губы Мариуса не переставая шептали латинские склонения и глаголы. Бедный мозг мальчика был совершенно забит и опутан учебником Мадвига, по страницам которого школьник брел теперь ощупью, в темноте.
Стояли чудесные светлые весенние дни, как бы созданные для радостей и надежд. Отчаяние фру Готтвалл по временам сменялось надеждами. Она пыталась убедить себя, будто в состоянии больного наступило улучшение.
Но вот однажды вечером фру Готтвалл со всей ясностью поняла, что дело идет к концу. Маленький Мариус бредил теперь все более несвязно и все более торопливо.
— Мариус, маленький Мариус, — тихо восклицала мать, — ты не умрешь, ты не покинешь меня! Ведь в тебе вся, вся моя жизнь! Ответь же скорей своей матери, что ты не уйдешь от нее!
Маленький Мариус бормотал в ответ:
Monebor
Moneberis
Monebitur
Monebimur
Monebimini
Monebintur…
— Да, да, — шептала мать, — из всего класса ты самый способный латинист. Об этом мне опять сегодня сказал ректор. Ты только не узнал его, когда он склонился к твоей постели… Но разве ты и меня не узнаешь? Ответь,
— Ad, adversus, ante, apud, cirea, citeris… — бормотал маленький Мариус.
— Нет, нет! — с отчаяньем воскликнула фру Готтвалл. — Не надо тебе бормотать по-латыни. Я знаю: ты способный и так много знаешь, а я глупа и ни в чем не разбираюсь. Ты ответь мне хотя бы кратко, что ты любишь меня и что ты не уйдешь никуда, останешься со своей матерью! Ну, скажи мне хотя бы два слова: милая мама. Или даже одно слово: мама!
— Fallo, fefelli, fulsum, — бормотал маленький Мариус.
— О, боже, боже мой! Какой ужасный язык! Что, что они сделали с тобой, мой бедный маленький мальчик?
За дверью послышались чьи-то шаги. Фру Готтвалл показалось, что это пришел доктор. Она бросилась к двери, чтобы сказать врачу, чтоб крикнуть ему:
«Ведь он умирает! Он умирает, даже не назвав имени своей матери, своей негодной и тщеславной матери, которая помогла отнять жизнь у своего сына ради этой проклятой учености!»
Но за дверью оказался не доктор, а один из квартирантов ее дома. И поэтому фру Готтвалл вернулась в спальню.
И тогда она вдруг увидела улыбку на лице ее маленького Мариуса. Всплеснув руками, фру Готтвалл радостно воскликнула:
— Слава богу! Тебе, кажется, лучше, маленький Мариус? Ты улыбнулся, да?
— Mensa rotunda, — пробормотал маленький Мариус. И умер.
Микал Мордтман приобрел привычку заходить к фру Венке в двенадцать часов дня. В этот час он обычно возвращался со строительства фабрики.
Толпы рабочих уже приступили к расчистке того обширного места, где предполагалось воздвигнуть капитальные стены и дымовые фабричные трубы. Многочисленные строения протянутся здесь вдоль набережной, которая будет облицована камнем.
Первоначальный капитал акционерного общества уже достиг ста тысяч специадалеров. В конце концов город настолько осмелел, что решил не предлагать английской фирме принять участие в подписке на акции, раз она сначала так высокомерно держалась в стороне.
Весь капитал был собран только лишь усилиями местных коммерсантов. И теперь фабрика, окрещенная в потоках шампанского пышным наименованием «Фортуна», стала поистине любимым детищем города.
Мордтман был счастлив и преисполнен высоких надежд. Еще никогда он не испытывал такого удовлетворения от своей особы и от всех окружающих. Он — прежде подчиненный человек в чужих краях — становился руководителем нового предприятия, основанного им самим.
А так как дирекция и члены акционерного общества не имели никакого представления о практических делах предприятия, то Микал Мордтман вскоре стал настоящим оракулом и не скупился на эффекты. Там, где не хватало его знаний, он пускал в ход громкие слова, которые покоряли всех своей значительностью.