Избранные произведения
Шрифт:
Всем взорам ясно: лику солнца твой лик равновелик.
Ты ветвь самшита, на которой нет лотосам числа,
Ты кипарис, чья крона в розах и в гиацинтах пик.
Извечно лотос тонкий стебель скрывает под водой.
Ты вся, о пери, дивный лотос, что над водой возник.
Хоть лепестки бутонов нежны, нежнее всё же ты,
О роза, стянутая платьем, смеющийся цветник!
Коль милость явишь тем, кто к мукам из-за тебя привык.
Но лишь Джами постигнул цену твоей красы, поверь.
Как ювелир, в оценке перлов искусства он достиг.
165
О птица утренней зари, по ком твоя тоска?
О чем стенаешь так, что ночь для стонов коротка?
Коль в розу страстно влюблена, порхни, как соловей,
И отыщи свою любовь в аллеях цветника.
А если стройный кипарис, как горлинку, влечет,
Зачем стенаешь в цветнике над чашею цветка?
О нет, я знаю: в цветнике тоскуешь по луне,
Чей паланкин исчез вдали среди холмов песка.
Я привяжу к твоим крылам письмо моей тоски.
О, проследи, чтоб то письмо взяла ее рука!
Стенаю так же, как и ты, разлукою клеймен.
Упомяни о том луне, что ныне далека.
А если спросит обо мне, скажи, что впал Джами
В десятки бед и сотни мук — так рана глубока, —
Тоскуя, проглядел глаза в надежде, что ее
Увидит снова — и она не взглянет свысока.
166
Мет вдохновенья, что могло б воспеть мою мечту газелью,
И нет проникновенных строк, что хоть бы лик ее воспели.
Нет милосердного, кому хотело б сердце петь касыды,
Когда от происков судьбы сквозят в опорах жизни щели.
Нет острослова, чей язык изящной вязью аргументов
Низал бы в спорах мудрецов из остроумья ожерелья.
Но коль исчерпаны слова, где розоликий виночерпий?
Незаменимо лишь вино, нет исчерпаемости в хмеле.
Пригубив чашу, насладись красивым ликом и не кайся!
Поверь, и ангелы небес греха не видят в этом деле.
Что ж, есть за пазухой тайник, хранящий преданности жемчуг,
Трактат о тонкостях любви не поясняй, Джами, аскету,
Знай место слову, а не то оно достичь не сможет цели.
167
О ты, чье сердце безмятежно, что знаешь о тоске,
О том, как больно ноет сердце от друга вдалеке?
О, что ты можешь знать о боли израненной груди,
Коль и колючки не задела, растущей на песке?
Что, нежась до утра на ложе, ты можешь знать о тех,
Чьи ночи — стон, чье ложе — мука, чья жизнь на волоске?
Что знаешь, горлинка, о птицах, томящихся в плену,
Ты, что на ветку кипариса взлетаешь в цветнике?
Что можешь знать о трезвых людях, об их путях, Джами,
Коль опьяненность и беспутство с тобой накоротке?
168
И в сердце, и в глазах бессонных так непрестанно ты,
Что мнится мне: вдали мелькаешь, куда ни гляну — ты,
Тот, кто готов для непокорной уйти из жизни, — я,
А кто покорному наносит несчетно раны — ты.
Утратив сердце, тем доволен, что, унеся его,
Владеешь сердцем безраздельно и невозбранно ты.
Хоть в грудь мою ежеминутно вонзаешь сотни стрел,
Я утешаюсь тем, что стрелы шлешь неустанно ты.
Мне светит милостыней света, подачкой ночи день,
Поскольку мне свечою светишь в ночи туманной ты.
Зачем взывать к тебе, жестокой? Ведь знаешь и сама:
Виной тому, что утром ложе от слез багряно, — ты.
Хоть знаю, на торгу свиданий меня оценишь в грош,
Твердить я буду покупатель, душе желанный, — ты.
«Я друг тебе, Джами! — сказала. — Другого не ищи!»
Придется, видно, жить без друга, коль друг столь странный — ты.
169 [10]
О виночерпий, спешься там, где в берег Шатта бьет прибой,
И хмелем с памяти моей скорее муть Багдада смой!
Печать из кубка наложи на мой сведенный гневом рот.