Избранные произведения, Леопарди Джакомо

Избранные произведения

на обложку

Леопарди Джакомо

Шрифт:

К АНДЖЕЛО МАИ, КОГДА ОН НАШЕЛ СОЧИНЕНИЕ ЦИЦЕРОНА О РЕСПУБЛИКЕ

Зачем ты, дерзкий итальянец [17] , наших Отцов будить в могилах Решил? Зачем тревожишь мертвый сон Столетья их беседой средь унылых Туманов скуки? Как был донесен Тобой до слуха нашего столь сильным Столь древний предков глас, Немотствовавший долго? Сколько их Воскресло? Плодоносною бумага Вдруг становилась; сбереглось по пыльным Монастырям для нас Святое слово, хоть под спудом тих Был звук его. Судьбу твою отвага Питала, итальянец! Иль слаба Против отваги истинной судьба? Конечно, не без вышней воли в миг, Когда оцепенело, Отчаясь, мы впадаем в забытье, Посланье дедов в наших прогремело Ушах. Вновь на Италию свое Сочувствие льет небо, и заботлив О нас бессмертный некий: Иль прошлому сейчас сердца откроем, В грудь доблесть заржавевшую вселя,— Иль итальянский род наш нерасчетлив, Ибо отнюдь не глух Загробный глас, но мощен и героям Забытым восставать дает земля, Чтоб знать, ужель, мой край, сменил ты жребий Веков высоких на судьбу отребий. Надеетесь ли вы еще на нас, О славы? Кто избавлен От гибели всецелой? Не манит Вас знанье о грядущем. Я раздавлен, И нет от мук защиты, ибо скрыт Смысл будущего, а во всем, что явно, Иль сны взамен надежд, Или безумье. Доблестные души, Ваш кров приютом стал для черни грязной, Деянье ль ваше, слово ли — бесславно В глазах глупцов-невежд; Мы к вашей славе холодны, все глуше Ее нам слышен зов: витает праздный Вкруг памятников ваших дух; для лет Грядущих лишь презренья мы предмет. Нам, светлый гений, вспоминать немило Отцов — так будь они Милы тебе, избраннику судьбы, Тебе, чья длань словно ввела к нам дни, Когда письмен, покинувших гробы Забвенья, нам макушка стала зрима, А ими был ведом Сонм древних, тех, с кем речь вела, покровы Не сняв, природа и украшен кем Был сладостный досуг Афин и Рима. О время, вечным скрученное сном! Еще руины были не готовы В Италии, и праздности ярем Был мерзок нам, и ветры унесли С тех пор немало искр у нас с земли. Таился жар в твоих святых останках, Непобедимый враг Судьбы, обретший в ярости и боли Ад, что в сравненье с миром этим благ. Ад! А какой не тягостней юдоли Земля? И шепчут струны, коих руки, Влюбленный бедный, Твои касаньем нежили горячим. Увы, все песни скорбью рождены В Италии. Но тяжесть душной скуки Злей, чем любой зловредный Недуг. Вся жизнь твоя была лишь плачем, Блаженный. Повила нам пелены Тоска. У люльки нас иль на краю Могилы — ждать равно небытию. Твоя ж, Лигурии питомец дерзкий, Средь моря и светил Жизнь протекла, когда ты за столпами [18] , Где вал вскипеть вечерний должен был Навстречу солнцу, тонущему в яме, Средь волн чутью доверясь, вновь сумел Луч солнца обрести, Рожденье дня, у нас который сгинул: Природы брань твой выдержал поход И стал земной неведомый предел Венцом всего пути. Но мира тем, увы, ты не раздвинул: Мир не растет, скорей наоборот; В кормилице-земле, в морях, в эфире Не мудрым он, а детям виден шире. Куда ушли пленительные сны О неизвестной дали С неведомым народом, о приюте Светил на время дня, о покрывале Авроры юной и о тайной сути Ночного сна планеты большей? Вмиг Рассеялись они, Весь свет начертан на клочке бумаги, Небытие плодят открытья, площе Стал мир. Едва ль кто истины достиг, Сокрытой искони Тобой, воображенье; нет уж тяги К тебе у духа. Век от древней мощи Твоей нам не оставил ничего, И утешенье наших бед мертво. Тогда родился [19] ты средь грез и первый Взор к солнцу обратил, Пленительный

певец любви и брани [20] , Учивших в век, что менее уныл Был, нежли наш, в блаженном жить обмане Мир рыцарей и дам, Чертогов и садов! Мой ум легко Вверяется твоим пустым усладам. Людская ткется жизнь из зыбких целей, Из снов и мнимых драм. За ними гнались мы так далеко! Так что ж осталось нам? Что листопадом Обнажено? Лишь то, что, если бред Развеять, тщетно все, в чем боли нет. Торквато, о Торквато, был высокий Твой дух с небес принесен Нам, а тебе — лишь слезы. Средь невзгод Утешить — не во власти нежных песен, Торквато [21] бедный, не расплавить лед, Которым грудь, исполненную пыла. Сковала ложь проныр Бесчестных и тиранов. А любовью [22] , Последним нашим мороком, оставлен Ты был. Себя реальной тьмой явило Небытие, а мир — Безлюдной мглой. Не внял ты славословью [23] Позднейшему, быв не от благ избавлен — От бед. Да, просит скорого конца Познавший нашу скорбь — а не венца. Вернись, вернись к нам, выйди из могилы, Унылой и немой, Но только если ищешь мук, злосчастный Пример напасти. Непроглядной тьмой Та, что считал ты мрачной и ужасной, Жизнь наша стала. Кто тебя оплачет, Коль никого нет, кто бы, Кроме себя, был чем-то ныне занят? Кто безрассудной скорбь твою не звал? Что высшее, что редкое не значит У них безумья? Злобы Укол слабей, чем равнодушье, ранит Тех, кто великих заслужил похвал. Коль век не песнь, а цифру славословит, Кто лавр тебе еще раз приготовит? С тех, скорбный гений, лет досель не встал Никто, кем бы поддержан Был итальянский дух, — лишь тот, кто в тьму Глухого века злой судьбой был ввержен, Аллоброг [24] , доблесть дикую кому Послало небо, а не отчий край, Бессильный и бесплодный; Нося ее в груди, он, безоружный — О дерзость! — вел с тиранами на сцене Войну: хоть мнимой волею пускай, Хоть бранью безысходной Дают увлечься ярости недужной Людей! Один стоял он на арене, Ибо, кто празден и бездарно нем, Тот выше всех у нас и мил нам всем. Жизнь в трепете он прожил и в презренье, И нет на ней пятна; Смерть упасла от худших унижений. Витторио [25] , ни век сей, ни страна Не для тебя. Других достоин гений Времен и мест. В бездействии застыв, Ликуем мы, ведомы Посредственностью. На одну ступень Мудрец сведен, толпа подъята — мир Уравнен. Открыватель, твой порыв [26] От смертной пусть истомы Спасет живых; заставь вещать нам тень Героя; укажи ориентир Гнилому веку: может, пробудится Для дел высоких он — иль устыдится. Перевод А. Наймана

К Анджело Маи, когда он нашел сочинение Цицерона о республике (стр. 33). — Стихотворение написано в Реканати в январе 1820 г. и обращено к Анджело Маи (1782–1854), священнику-эрудиту, знатоку и открывателю древних текстов, впоследствии кардиналу. С ним Леопарди находился в переписке еще с 1816 г. Впервые канцона была напечатана отдельным изданием в Болонье в июле 1820 г. Затем перепечатана в болонском сборнике «Канцон» Леопарди (1824), а потом вошла в состав его «Песен». Дерзкий итальянец — Анджело Маи.

…когда ты за столпами… — За Геркулесовыми столпами, т. е. пройдя Гибралтарский пролив.

Тогда родился… — Тогда — т. е. пока Колумб открывал Америку (1492).

Пленительный певец любви и брани — Л. Ариосто (1474–1533), автор «Неистового Роланда».

Торквато — Торквато Тассо (1544–1595), наряду с Аристо величайший поэт итальянского Возрождения. В эпоху романтизма он стал почти символом поэзии «страдания». Рассматривался как жертва недоброжелательства, зависти и тиранического произвола.

А любовью… оставлен ты был, — Согласно легенде, последней любовью Тассо была Элеонора д’Эсте.

Не внял ты славословью позднейшему… — Точнее: «Не увидел ты запоздалых почестей», т. е. «не дождался венчания на Капитолии».

Аллоброг — Витторио Альфьери (1749–1803). Ал-лоброги — древний народ, населявший Западные Альпы. В поэтическом языке аллоброгами иногда называли пьемонтцев. Альфьери был родом из Пьемонта.

Витторио — Витторио Альфьери.

Открыватель, твой порыв… — т. е. снова обращение к Анджело Маи.

НА ЗАМУЖЕСТВО СЕСТРЫ ПАОЛИНЫ [27]

Из отчего гнезда, Из тиши, из приюта грез и нег И чар, в чьем обрело небесном даре Уединенье прелесть, ты туда Влекома роком, где течет в угаре И шуме жизнь; нам в этот гнусный век Жестоким небом послано предвестье, Сестра моя, что в смутный И горемычный час Умножишь ты Италии несчастной Несчастную семью. Готовь запас Отваги для детей. Прочь ветр попутный Гоним судьбой злострастной От доблестей. Замкнуть Дух чистый не дано в больную грудь. Ждут скорбь иль подлость — розно — Твоих сынов. О, пусть бы скорбь! Прорыв Меж доблестью и счастьем ров бездонный, Нрав торжествует низкий. Слишком поздно, Под самый Вечер дел людских рожденный Здесь обретает чувство и порыв. Пусть небо глухо, тем труди ты сердце, Не выросли чтоб дети Ни счастия друзьями, Ни робости игрушкой и надежд,— Счастливыми вы прослывете, сами Дивясь, в каком-то будущем столетье, Ибо (срамной невежд И трусов стиль) мы травим Живую доблесть — мертвую же славим. О жены, ждет от вас Немногого отчизна; и лучится Не на позор и муку людям, пламя И сталь смиряя, нега ваших глаз. Мудрец и воин направляем вами На мысль и дело. Все, что колесница Божественная дня везет, все вам. Дать требую у века Отчет вам. Разве взмах Рук ваших огнь священный погасил, Огнь юности? Иль из-за вас зачах, Забит наш нрав? И коль душа — калека, Коль цель низка, коль жил Природная цена И мышц ничтожна, ваша ль то вина? Любовь — деяний шпора Высоких, коль ценить ее; порывы Благие будит красота. Но те Безлюбы души, в ком сердца ретивы Не могут стать, когда вступают в споры Ветра, и сводит тучи в высоте Олимп, и сотрясает гору буря. Взбесившись. Девы! жены! О, только б возбудил В вас тот, кто чести, пред грозой сробев, Лишился отчей, кто свой запер пыл И пошлый ум свой в грязные загоны, Презрение и гнев,— Коль тех любить должны вы Мужчин, что смелы, а не что смазливы. Чтоб матерями трусов, Страшитесь, вас не стали звать. Страданья Достойных пусть терпеть младое племя Научится; пусть презрит тех, чьих вкусов Позорное не оскорбляет время. Мужая для отчизны, пусть деянья Отцов и чем обязан край им вспомнит. Так, чтя героев сеч, Чтя древних имена, Рос Спарты род, младой, вольнолюбивый, До дня, в который повязала меч На пояс мужу юная жена, А после черной гривой Склонялась к наготе Безжизненного тела на щите. Виргиния, был лику Дан образ твоему небесной дланью Красы всесильной. Твоего же сила Презренья ввергла римского владыку В отчаянье. Прелестная, входила Ты в возраст, склонный к нежному мечтанью, Когда рассек грудь белую твою Отцовский грубый нож, И ты сошла в Эреб, Сказав: «Пусть старость цвет и жар отнимет, Отец, у тела; встанет прежде склеп Пусть — чем меня сквернейшее из лож, Тирана ложе, примет. И коль в крови моей Рим должен жизнь и мощь обресть, убей!» Благая! хоть светила В твой век был ярче блеск, чем в наш, но бремя Могильное утешней днесь нести: Земля родная этот холм почтила Слезами. Пусть ты здесь не во плоти Прелестной, новым ромулово племя Зажглося гневом вкруг тебя: в пыли Власы грязнит тиран, И воля веселит Забывчивые души, и на сонной Земле латинским Марсом стан разбит От тьмы полярной до полдневных стран. Так, в тяжком погребенный Безделье, вечный Рим Судьбой жены вновь стал животворим. Перевод А. Наймана

На замужество сестры Паолины (лучше: «На помолвку сестры Паолины»). — Сочинено в октябре — ноябре 1821 г. в Реканати по случаю помолвки сестры Паолины с Андреа Пероли (впоследствии свадьба так и не состоялась).

ПОБЕДИТЕЛЮ ИГРЫ В МЯЧ [28]

Лик славы узнавать и глас веселый, О юноша, учись И то, сколь много пота быть пролито Должно в боренье с праздностью. Гонись, Отважный (коль не хочешь, чтобы полой Водою лет могло быть имя смыто Твое), гонись и достигать высот Вели душе! Арен и цирков эхо Гремит тебе, тебя к благим деяньям Народное признание зовет. И край родной тебя, хоть ты лишь ранним Сиять цветеньем начал, Величье древних обновить назначил. Не окунал тот в Марафоне дланей В кровь варваров, кто шумно Игравшую палестру, луг в Элее, Нагих атлетов — озирал бездумно И чьих ревнивых не колол желаний Венец, ни ветка пальмы. Но в Алфее Тот омывал бока и гривы пыльных Коней победоносных, кто провел Мечи и стяги греков посреди Смятенья медов, бледных и бессильных; И эхо отзывалось из груди Евфрата и с брегов Пустых — на многогласый скорбный зов. Разве пустяк — заметить и раздуть Сокрытый огнь природных Достоинств? или охладелый пыл Дыханья жизни оживить в бесплодных Сердцах? Но все с минуты той, как в путь Феб колесницу грустную пустил, Творенья смертных — не игра ль? Различий Меж явью и мечтой искать не тщетно ль? Сама природа нас меж грез и теней Блаженства держит. Где отстал обычай, Пусть дикий, от могучих заблуждений, Там праздностию голой Сменился достославный труд тяжелый. Придет, быть может, час, когда стада Руины опоганят Величья итальянского и вспашет Плуг семь, холмов; и год такой настанет, Что лис пугливых стаи в города Латинские войдут и опояшут Деревья стену говорливой чащей,— Коль судьбы наших низменных не вырвут Душ из забвенья отчих беспримерных Времен и небо гибели грозящей От племени, погрязнувшего в сквернах, Не отвратит, снисшед К нам в память о геройстве давних лет. Отчизну пережить да будет больно Тебе, младой борец. Ты мог бы славу для нее стяжать, Когда на лбу ее сиял венец, Судьбой и нами сорванный. Довольно Лет утекло: не чтят сегодня мать — Твой дух лишь самого тебя подъемлет. Чего достойна наша жизнь? Презренья. Она счастлива — если, средь кромешных Угроз забывшись, волнам дней не внемлет, Не числит их, гниющих и неспешных,— И счастьем пуще манит, Чуть кто из нас на берег Леты станет. Перевод А. Наймана

Победителю игры в мяч. — Стихотворение написано в Реканати одновременно с предыдущим. Завершено в самом конце ноября 1821 г. Впервые было напечатано в болонском издании 1824 г. Затем — во всех изданиях «Песен». Тематически стихотворение примыкает к традиции, восходящей к Кьябрера, который в трех своих одах (1618–1619 гг.) воспел игру в мяч во Флоренции, схожую с испанской «пелотой» и будущим американским бейсболом.

БРУТ МЛАДШИЙ [29]

Поверженная в прах фракийский, доблесть Италии лежала Громадою руин; на тибрский брег И на поля Гесперии зеленой Рок варварских коней направил бег И готские мечи из голых чащ, К медведице замерзшей Враждебных, пригласил, чтоб совладать С широкостенным Римом,— Тогда-то Брут, покрытый кровью братьев, Без сил, в пустынном месте, черной ночью, Решась на смерть, богам неумолимым И аду обвиненья Бросал вослед бессчетным Проклятьям, глохшим в воздухе дремотном. Нрав шалый! Облака пустые, долы С бредущими тенями — Вот твой очаг, а за тобой в погоне — Раскаянье. Вам, мраморные боги (Коль все ж царите вы на Флегетоне И в высях), вам игрушка и потеха — Род жалкий, алтарей У коего просили вы и ложной, Гнетущей смертных веры. Не потому ль людская жалость небо Гневит? Не к нечестивым ли, Юпитер, Ты благ? Не с тем ли рвется вихрь из сферы Воздушной и разишь Ты быстрыми громами, Чтоб било в правых молнийное пламя? Железная нужда и всемогущий Рок угнетают смертью Раба больного: если об отпоре Нападкам их не думает, страданью Плебей сдается. Но слабей ли хвори, Коль нет лекарств? Не чувствует ли боли Тот, кто лишен надежды? До смерти эту брань ведет храбрец С тобой, о рок злотворный, Не уступая; и, когда тиранской Десницей, торжествуя, ты терзаешь Его, он встряхивает непокорной Главой и в грудь вонзает Мучительную сталь, С насмешкой глядя в сумрачную даль. Богам не мил тот, кто ретиво в Тартар Стремится. Нет такой У нежных небожителей отваги. А может, наши гибельные страсти, Трагедии, все наши передряги — Спектакль небес, приятный и досужий? Не в бедах и грехах, Но в чащах, вольно, дать нам жить Природе, Царице и богине, Угодно было. Времена благие Изгнав из их владений, злые нравы Закон юдоли сей сменили ныне; Так что ж, коль жизнь дрянную Исчезнуть муж принудит, Ужель Природа дрот не свой осудит? В безвинности, в бесчувствии к урону Животные блаженны, Ведет до непредвидимой черты Спокойно старость их. Но, если череп Разбить об твердый ствол иль с высоты Утеса бросить тело в пустоту Страданье их толкнет, Злосчастной воле их не станет тайный Закон чинить преград, Ни мудрованье темное. Один лишь Ты, выбранный меж стольких жизней небом, Род Прометея, жизни ты не рад; И смертный час приблизить Наперекор судьбе Юпитер запрещает лишь тебе. Из красного от нашей крови моря Ты, белая луна, Встаешь, тревожа мрачное безлюдье Равнин, для мощи гибельных авзонской. Глянь, победитель топчет братьев груди, Холмы трепещут, рушится с высот Величья древний Рим, А ты спокойна? Ты рожденье дома Лавинии и годы Его благие видела и славу; И будешь лить безмолвно на вершины Лучи, когда Италии невзгоды И рабство принесет Рать варваров, из края Глухого гром шагами высекая. Меж тем средь голых скал или под сенью Древесной зверь и птица. Привычным сном отягчены, ни смены Вселенских судеб, ни крушений грозных Не замечают; но, чуть солнце стены Селян трудолюбивых подрумянит, Та — песенкой рассветной Долины будит, тот — по горным кручам Собратьев гонит слабых И меньших. О случайность! О людской Род суетный! Мы — мусор этой жизни. Наш крах ни в кровью политых ухабах, Ни в логовах визжащих Тревог не породил, От мук людских не меркнет блеск светил. К глухим владыкам Стикса и Олимпа, Ни к низменной земле, Ни к ночи, ни к тебе не воззову Пред смертью, луч последний, справедливость Потомков. Утешение ли рву Могильному — рыданья, честь ли — речи Презренных толп? Стремится Век к худшему, и развращенным внукам Доверить лишь во зло Могли б мы честь достойных и отмщенье Несчастных. Пусть же темной алчной птицы Кружит и вьется надо мной крыло; Пусть зверь иль буря прах мой Невесть куда закинут, А имя пусть и память в ветре сгинут. Перевод А. Наймана

Брут Младший — Написано в Реканати в декабре 1821 г. Впервые напечатано в болонском издании 1824 г., а затем вошло в «Песни», начиная с первого, флорентийского их издания 1831 г. К личности Брута Леопарди обращался и до и после этого стихотворения. Для Леопарди Брут являлся олицетворением определенной моральной позиции, свободомыслия и твердости. Мысли, изложенные в этом стихотворении, были дороги Леопарди. За несколько лет до смерти он сам на этом настаивал, протестуя против попыток вывести его исторический пессимизм из личных физических недугов и домашней материальной ущемленности. Леопарди говорил, что все его общие философские утверждения в значительной степени изложены уже в «Бруте».

ВЕСНЕ, ИЛИ ИЗ АНТИЧНЫХ ПРЕДАНИЙ [30]

Да, солнце хвори неба Целит, и очищают воздух стылый Зефиры, разгоняя облака, Чьи сумрачные тени исчезают; Да, птицы грудкой хилой Встречают ветер, и сиянье дня Вселяет во встревоженных зверей, Лес пронизав и иней растопив, Страсть новую и новую надежду. Но дней былых вернется ли порыв К людским усталым душам, Схороненным в скорбях, бедой сраженным До времени и блеском Зловещим правды? Фебовы лучи Не навсегда ль зашли для них, померкли? Душистая весна, Разгонишь ли ты кровь в несчастных, чьи Сердца, узнав в цветущие года Вкус старости, покрылись коркой льда? Жива ль ты, о святая Природа, впрямь жива ли и увялым Я слухом глас ловлю твой материнский? Когда-то берега приютом были Нимф белых, а зерцалом — Прозрачные ключи. Стопы бессмертных Таинственною пляской сотрясали Хребет, покрытый непроглядной чащей (Лишь ветром ныне движимой); пастух Гнал в зной, размывший тени, на пестрящий Цветами склон, к реке Пить жаждущих ягнят, внимая звонким Напевам сельских Панов, Брег оглашавшим; видя, как бурлили Теченья, мнил он в страхе, что незримый То спуск колчаноносной Богини в глубь, желающей от пыли Отмыть, прилипшей к ней в кровавом гоне, Свой снежный стан и девичьи ладони. Живым был лес когда-то, И поле, и цветы. Дружили тучи, Сырые ветры и титанов факел С семьей людей, когда безмолвной ночью, На отмели иль круче, Внимательным сопровождая взором Тебя, лампада Кипра, странник мог Вообразить и спутницей в дороге Тебя, и покровительницей смертных. От городских раздоров, и тревоги, И грязи убежавший В глубь леса человек, к стволам шершавым Приникнув грудью, верил, Что дышит лист, что огнь в бескровной жиле Древесной бьется, что трепещут тайно В мучительном сплетенье Печальная Филлида с Дафной или Что сын Климены, солнцем в Эридане Утопленный, исторг у дев рыданье. Суровые утесы, И вас, бия, в волненье приводили Людских скорбей стенания глухие, Когда в пещерах горных жило Эхо,— Не ложный шум стихии Воздушной, но душа несчастной нимфы, Злой изгнанная страстью и жестокой Судьбой из плоти хрупкой. Нам сквозь дали Унылые, чрез рифы и из гротов На плач и вздох прерывистый печали Под небом отзывалась Она везде. И ты, гласит преданье, Жила людскою жизнью, Певунья-птица, в спутанной чащобе Год обновленный славящая ныне, И так просторам темным И нивам спящим плакалась о злобе Старинной, опозоренная дева, Что день бледнел от жалости и гнева. Но род наш чужд тебе; Вдохновлены изменчивые трели Твои не скорбью, не грешна ты больше — И нам не так близка в твоем укрытье. Олимпа опустели, Увы, луга; по облакам и кручам Блуждая, в души правых и не правых Холодный страх равно раскаты грома Вселяют; и неведома родная Земля сынам, и с ними не знакома, И скорбные лишь души Растит, —

так ты хоть, дивная природа, О тяжкой пытке смертных Узнай и древний пламень мне пошли Вновь, если ты и впрямь жива и если Есть место — в небесах ли, Во глуби ль вод, средь знойной ли земли, Где наши могут возбудить терзанья Хоть любопытство, коль не состраданье. Перевод А. Наймана

Весне, или Из античных преданий. — Написано в Реканати в январе 1822 г. Впервые опубликовано в болонском издании 1824 г., затем во флорентийском издании «Песен» 1831 г.

О прелести древних поверий см. в «Рассуждении итальянца о романтической поэзии».

Приводим это стихотворение в переводе Н. Гумилева:

К ВЕСНЕ, ИЛИ О ДРЕВНИХ МИФАХ

Когда ниспосланные небом беды Рассеет солнце и тлетворный воздух Оздоровит эфир, а тени туч, Развеяны, куда-то улетают — То слабые сердца готовы верить И в ангелов ветров, и в луч полдневный. Что новой страстью и надеждой новой, Проникнув в лес средь инея седого, Волнует пробудившихся зверей. Не возвращается ль уму людскому Прекрасная пора, какую горе И зимний факел разорили До времени? И Фебовы лучи, Угасшие когда-то, не вечны ли Несчастному? Весны благоуханья Не вдохновят ли ледяное сердце, Что горем в старости заражено? Да, ты живешь, живешь, святая Природа! Ты жива ль и наше ухо Впивает ли твой голос материнский? Уж ручейки — жилище светлых нимф, Зеркальное и тихое жилище, Прохладу вод прорезали. И танцы Ночи бессмертной потрясают вновь Вершины гор, скалы (вчера еще Обители ветров). И пастушок В полуденную тень на тихий берег Реки приводит жаждою томимых Ягнят, и остроумные стихи Что сельскими поются божествами, Там слушает. Трепещущее море Он видит и дивится, почему Богиня с луком и колчаном Не входит в волны теплые, от пыли Омыть и белоснежные бока, И руки, утомленные охотой. Вдруг ожили цветы, и травы, И лес в одно мгновение. Познали Ветра и тучи и титанов светоч Род человеческий, когда нагую Тебя над склонами и над холмами, Киприйское светило, путник смертной В своих мечтах вообразил за то, Что ты его в пути сопровождало Пустынной ночью. Если б нечестивый, Несчастный горожанин, избегая Стыда и роковых невзгод, Попал в объятия ветвей колючих В далеких и неведомых лесах, Какой огонь зажегся б в бледных венах, Как задрожали бы в листве ожившей В мучительных объятьях Филида, Дафна и Климена, Рыдающая над детьми с тоскою: Их солнце погрузило в Эридан. Не пропасти людских страданий Бездонные, не звук печали, Забытой вами, Эхо одиноким Вдруг вызванный в жилищах ваших грустных, И не игра пустая ветра, Но здесь жила душа несчастной нимфы, Которую любовь и рок изгнали Из тела нежного. Она в пещерах. На голых скалах, в брошенных жилищах Небесному указывала своду Печали, слезы, пролитые нами, Тяжелые. И ты, в делах людских Прослывший знатоком. Певец лесов кудрявых, сладкозвучный, Идешь, поешь летящую весну И жалуешься высям На сон полей под мрачными ветрами. На старые обиды и забвенье, И в гневной жалости бледнеет день. Но не сродни нам род твой; Твои разнообразные напевы Не горем вызваны, и мрак долины Тебя, безвинного, скрывает. Увы, увы, когда уже затихли В пустынных храминах Олимпа громы Тяжелых туч, блуждавших по горам, И грешные и праведные души Застыли в страхе; и когда уже Земля, чуждаясь своего потомства, Печальные воспитывает души; Ты все ж прислушиваешься к заботам Несчастным и судьбе постыдной смертных, Природа, и в душе былую искру Ты будишь. Если ты еще живешь И если о печалях наших Не знают в небесах, то на земле Ты если и не сострадаешь нам, То созерцаешь нас по крайней мере.

ГИМН ПРАОТЦАМ, ИЛИ О НАЧАЛАХ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО [31]

Отцы благие племени людского, Вам снова песнь сынов, сраженных скорбью, Воздаст хвалу. В вас более, чем в нас, Нуждался вечный движитель светил, И ясный день не столь плачевным видеть Вы были званы. Судьбам жалких смертных Недуги неисцельные, рожденье Для слез, влеченье к тьме могильной, к бездне, Сладчайшее, чем к светлости эфирной, Не праведный закон небес иль жалость Определили. Древнее преданье О древней вашей пусть вине вещает, Предавшей род людей тиранской власти Болезней и страданий, — преступленьем Гнуснейшим ваших чад, их беспокойным Умом, а в большей мере слабоумьем Вооружен был против нас сердитый Олимп и длань кормилицы-природы; Жизнь отягчилась с той поры для нас, На плодородье матернего лона Легло проклятье, бешенство Эреба Окутало и разорило землю. Отец и древний вождь людской семьи, Ты первый созерцал сиянье дня, И сфер вращавшихся пурпурный пламень, И новых обитателей полей, И ветерок, блуждавший лугом юным, Когда с неслышанным доселе ревом Потоки с Альп по скалам низвергались В пустынный дол, когда на побережьях Смеющихся, где славные народы И грады обоснуются, царил Мир, после неизвестный, на холмы же, Не тронутые плугом, Феба луч Немой светил и позлащенный месяц. Отшельница-земля, сколь ты счастливой Была, не зная зла и дней унылых! О, сколько мук твоих сынам, злосчастный Отец, какую пыток вереницу Готовил рок! Вот брат, охвачен гневом, Пятнает братской кровью и убийством Пустую ниву, и эфир небесный Всколеблен взмахом мерзких крыльев смерти. Трепещущий беглец-братоубийца, От мрака одиночества спасаясь И ярости ветров, сокрытой в чащах, Впервые кровли городов возводит, Издерганных забот приют и царство; Впервые безнадежное, больное Раскаянье под общий сводит кров Ослепших смертных; с той поры не тронут Рукой нечистой гнутый плуг и низким Стал тяжкий сельский труд; на наш злодейский Порог вступила праздность, в косном теле Угасла мощь природная; погрязли В безволье души; и упало рабство, Зло крайнее, на слабый род людской. О ты, кто беззаконных чад от гнева Разверстой бездны спас и волн, вскипавших До гор, приюта туч; о ты, кому Чрез мрак, чрез утонувшие вершины Несла голубка знак надежды свежей Впервые; ты, на западе пред кем, Как после кораблекрушенья, солнце Из туч взошло, высь радугой окрасив! Людей порода новая, на землю Придя, спешит к страстям вернуться лютым, К занятьям нечестивым, прежних мук Достойным. Длань кощунственная, далью Карающих морей играя, учит Несчастью новый брег под новым небом. О праведный отец благочестивых, Тебя и семя славное твое Ум созерцает. Расскажу, как в полдень, Под сенью сидя мирного шатра, Средь пажити, что нежит и питает Стада, ты исполняешься блаженства, Узрев, под видом странников, в эфире Небесных духов; или как, о мудрой Ревекки сын, близ сельского колодца, Среди Харранской сладостной долины, Где пастухам раздолье и досугу, Под вечер был пронзен любовью ты К Лавановой красавице: любовью Непобедимой, побудившей душу Принять изгнанье долгое, и муки, И рабства ненавистное ярмо. Конечно, было (пусть не насыщают Чернь алчную молва и аонийский Стих заблужденьем и тенями) время, Приятное и дорогое нам, Когда земля была благой и знала Жизнь трепетная золотой свой век. Не то чтобы молочные ручьи Склон орошали круч родимых, или Сходился тигр с ягнятами в овчарне, Иль гнал пастух в веселье к роднику Волков; но, ни судьбы, ни бед своих Не ведая, свободным жил от горя Род человечий; тайные законы Природы и небес за кисеей Скрывались милых вымыслов, преданий, Сказаний; и корабль наш безмятежно, Довольствуясь надеждой, прибыл в порт. Таким средь чащ калифорнийских племя Блаженное рождается; заботы Ему не точат сердце вяло; немочь Не гложет плоти; пищу дарит лес, Нависшие утесы — кров, а воду Ручьи долин, и смертный час приходит К нему нежданно. О природы мудрой Владенья, беззащитные пред нашим Преступным дерзновеньем! В глушь, в берлоги, На побережье наша проникает Свирепость; в чей ворвется дом, тех учит Тоске небывшей и желаньям чуждым Она и убегающую радость Нагую гонит прочь, на край земли. Перевод А. Наймана

Гимн праотцам, или О началах рода человеческого — Написано в Реканати в июле 1822 г. Впервые напечатано в болонском изд. 1824 г. и далее во всех изданиях «Песен», начиная с флорентийского издания 1831 г.

Будучи убежденным поклонником древних бесхитростных цивилизаций, Леопарди еще в 1819 г. задумал написать цикл «Христианских гимнов» («Спасителю», «Ангелам», «Марии», «Мученикам», «Отшельникам», «Пророкам», «Апостолам»). Циклу должна была быть предпослана вводная статья о священных гимнах — и, шире, о христианской поэзии вообще. За исключением данного гимна, остальные сохранились лишь в прозаических набросках.

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЬ САФО [32]

Мрак мирный, и стыдливый луч закатной Луны, и ты, пробившийся сквозь чащу Немую над скалой посланец дня,— О, как вас было созерцать приятно Очам, когда ни рока, ни Эриний Не знала я; но страсти безнадежной Чужда улыбка зрелищ столь прелестных. Исчезнувшая радость оживает В нас, лишь когда через эфир текучий, Чрез трепетные долы вьется пыльный Смерч Нота и когда гремит повозка Юпитера тяжелая над нашей Главой, приоткрывая сумрак неба. Нам мило по ущельям и по кручам Блуждание в грозу, и бегство стад Паническое, и напор ревущей Реки на валуны В тумане, и победный гнев волны. Прекрасен твой, божественное небо, Свод, и прекрасна ты, земля в росе. Ах, рок и боги ничего не дали В удел несчастной Сафо из красы Бескрайной. В пышный впущенная твой Чертог, природа, я, как гость презренный, Как скучная любовница, напрасно Тянусь к великолепью твоему Душой и взором. Нет, не мне смеется Луч солнечный иль утренняя ясность, Из врат эфирных встав; и не меня Песнь пестрых птиц приветствует и шепот Рощ буковых; и коль под сенью ив Склоненных чистый катится ручей, То, стоит соскользнуть к нему стопе, С пренебреженьем он отводит влагу И, прочь стремя свой бег, Виясь, теснит благоуханный брег. Каким проступком гнусным до рожденья Запятнана, какой виной, что кажут Мне небо и фортуна лик враждебный? Чем согрешила в возрасте я детском, Безгрешном, что лишенная цветов И юности кудель годов бежала К веретену неумолимой Парки, Темнея? Уст твоих неосторожны Слова, ведь нам сужденные событья Ведомы тайной волей. Кроме скорби, Всё тайна. Племя брошенное, мы Для слез родились, смысл чего в утробе Богов сокрыт. О грезы, о надежды Лет свежих! Форме дал, прелестной форме Творец в сем мире вечные владенья, И, хоть героем стань, хоть тонко лиру Настрой для песнопений, Не просияет в грубом платье гений. Умрем мы. Сбросив наземь оболочку Дрянную, скроется душа нагая У Дита и исправит тяжкий промах Раздатчика судеб. И ты, к кому Привязана была любовью долгой, И верностью, и тщетным гневом страсти Неутоленной, счастлив будь, коль смертный Родиться б мог счастливым. Нежной влаги Из скудной бочки на меня Юпитер С тех пор не пролил, как ушли обманы И грезы детства. Нашей жизни дни Чем радостней, тем раньше отлетают. Являются недуги, старость, тень Холодной смерти. Вот, мне не жалеет Лишь пальм надежды Тартар и утешных Химер. И славный гений мой — добыча Тенаровой богини, Зловещей ночи и немой пустыни. Перевод А. Наймана

Последняя песнь Сафо. — Стихотворение написано 13–19 мая 1822 г. Впервые напечатано в болонском издании 1824 г., а затем, начиная с флорентийского 1831 г., во всех изданиях «Песен». Сам Леопарди определял тему этого стихотворения так: изображение страданий деликатной, нежной, чувствительной, благородной и горячей души, помещенной в некрасивое юношеское тело.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ [33]

В душе не гаснет день, когда я, жгучим Огнем любви охвачен в первый раз, Шептал: «Коль то любовь — что ж так я мучим!» И, от земли не отрывая глаз, Ту видел лишь, что первая, невольно, Нашла в мое ведущий сердце лаз. Увы, любовь, как жалила ты больно! Зачем зовется сладкой эта страсть, Коль в ней желаньям и скорбям раздольно? Зачем была не чистой эта сласть, Не цельной, не сиянием, а мукой? Как удалось тоске в нее попасть? Душа, сколь тяжкой для тебя наукой Сознанье это стало, коль одно Смогло представить все утехи скукой? И днем являлось льстить тебе оно, И ночью, коей наше полушарье, Казалось, было в сон погружено: Я ж, сердце, спать ложась, готовый к каре И вместе к дару, скорбен и устал, При каждом трепетал твоем ударе. Когда ж, сражен бессильем наповал, Я закрывал глаза — гонимый бредом И лихорадкой, сон меня бежал. Был нежной тени каждый шаг мне ведом, Средь сумрака встававшей, ибо взор За ней сквозь веки устремлялся следом. О, трепета сладчайшего напор, Змеившегося в жилах! о, наплывы Мильонов беглых мыслей и раздор Меж ними! Так зефир, колыша гривы Античных чащ, к речам склоняет их, А речи — смутны, долги, торопливы. Но что, пока я кроток был и тих Ты, сердце, об отъезде говорило Виновницы скорбей и грез твоих? Уже меня не плавило горнило Любви: огонь питавшая струя Воздушная поникла вдруг бескрыло. Раздавленный, прилег под утро я, Но кони, мне сулившие разлуку, Затопали близ отчего жилья. Дрожа, терпя неведомую муку, Взор тщетный направлял я на балкон И к каждому прислушивался звуку, Чтоб голос, если при прощанье он Из уст ее раздастся, был мне слышен, Коль остального небом я лишен. Когда казалось уху, что возвышен Вдруг средь толпы он, бил меня озноб И трепет сердца быть не мог утишен. Но вот тот голос, что душа взахлеб Впивала, удаляться стал, взгремели Колеса, прочь умчался конский топ. Тогда, один оставшись, на пределе Сил, сердце сжав рукой, глаза закрыв, Вздыхая, прикорнул я на постели. Затем бездумно стал бродить, чуть жив, Меж стен: была нема моя светлица. «Душе отныне страстный чужд порыв», Сказал я, горькой памяти вселиться Дав в сердце, вместе с ней запрет вселя Любить другие голоса и лица. И сердце билось, болью той боля, Какая гложет в долгий дождь нелетний, Уныло затопляющий поля. В тебе, любовь, я, двудевятилетний, Дитя скорбей, тем меньше находил Любви, чем казнь твоя была заметней, Чем больше становился мне не мил Мир дивный, и лужаек разнотравье, И тишь зари, и пение светил. Любовью к красоте от жгучей к славе Любви я был избавлен: места той Уж не нашлось в душе, ее державе. На милые занятья взгляд пустой Бросал я, их напрасными считая, Их, делавших все прочее тщетой. Конца изменам не было и края: Любовь одна другую быстро столь Смела! Ах, жизнь и впрямь тщета пустая! Лишь с сердцем, чей был склеп исхожен вдоль И поперек, предаться разговорам Любил я, лишь его лелеял боль. В себя и в пол я упирался взором, Чтоб к девам — будь красива, будь дурна Лицом — не обращаться ни к которым, Да лика без изъяна, без пятна Не замутят в душе моей, как глади Вод — ветерком гонимая волна. И эта грусть по отнятой усладе, Грусть, что на нас наваливает груз, Былую радость растворяя в яде, Грусть по ушедшим дням мне жестче уз Сжимала грудь: не думал я о сраме, Не ранил сердца злой его укус. Я, небо и святые, чист пред вами: Мне был неведом темный интерес — Жгло душу целомудренное пламя. Та страсть жива, тот пламень не исчез, И образу меж дум моих привольно Тому, что дал мне радости небес Вкусить. Мне одного его довольно. Перевод А. Наймана

Стихотворение написано в декабре 1817 г. Впоследствии подверглось переработке. Впервые напечатано под названием «Элегия Т.» в 1826 г. в Болонье, а начиная с флорентийского издания 1831 г., стало входить во все издания «Песен».

Стихотворение написано по случаю отъезда из Реканати Гертруды Касси-Ладзари, кузины Мональдо, отца Джакомо Леопарди. Этой же юношеской любви посвящен и фрагмент XXXVIII из элегии II, не включенной в корпус «Песен».

ОДИНОКИЙ ДРОЗД [34]

С верхушки башни древней [35] На всю округу одинокий дрозд Поет, покуда не угаснет день, И по лугам гармония блуждает. Вокруг весна блистает, Ликует средь полей, И сердце млеет, глядя на нее. Рев стад я слышу, блеянье отар; Наперегонки радостные птицы Кружатся и мелькают в вольном небе, Встречая время лучшее свое: Задумчивый, со стороны глядишь ты, Ни к ним пристать, ни взмыть желанья нет Веселья ты не любишь, Забав бежишь; лишь свищешь — так ты губишь И жизни всей, и года лучший цвет. О, до чего моя С твоей повадка схожа! Смех, утехи — Дней молодых блаженная семья — И ты, любовь, подруга юных лет И горечь вздохов старости преклонной, Не знаю почему, мне дела нет До вас; я прочь стремлюсь чуть не бегом Изгоем, чужаком В местах моих родных Весенние дни жизни провожаю, Обычай существует в нашем крае День этот шумно праздновать под вечер. Ты слышишь колокольный звон знакомый И громкую ружейную пальбу, Плывущие вдали от дома к дому. Веселой, разодетой Вдруг молодежи смех Доносится: на улицу выходят Всех посмотреть и показать себя. А я на край деревни Бегу и в поле выхожу один. От игр и от утех Подальше; между тем Сквозь ясный воздух на закате дня Безоблачного солнце на меня Бросает взгляд прощальный И говорит, что юность меркнет в нас, Как блеск его за той горою дальной. Когда достигнешь ты заката жизни. Которую тебе отпустят звезды, Ты, пташка одинокая, конечно, Страдать не будешь, ибо Желанья ваши все — природы плод. А я, коль миг придет Стать на порог мне старости проклятой, И больше не сумею Другой душе сказать я что-то взглядом, И опустеет мир, и день грядущий Прошедшего окажется мрачнее, Что буду думать о моих желаньях? Об этом дне и о себе самом? О, как же я потом Раскаюсь, вспять влеком судьбой своею! Перевод А. Наймана

Одинокий дрозд Стихотворение задумано, по всей вероятности, в 1819 г. Леопарди возобновил работу над ним в Реканати в 1829–1830 гг., закончил во Флоренции в 1830 г. Впервые опубликовано в неаполитанском издании «Песен» 1835 г.

С верхушки башни древней… — Имеется в виду колокольня церкви св. Августина в Реканати.

БЕСКОНЕЧНОСТЬ [36]

Всегда был мил мне этот холм пустынный И изгородь, отнявшая у взгляда Большую часть по краю горизонта. Но, сидя здесь и глядя вдаль, пространства Бескрайние за ними, и молчанье Неведомое, и покой глубокий Я представляю в мыслях; оттого Почти в испуге сердце. И когда Услышу ветерка в деревьях шелест, Я с этим шумом сравниваю то Молчанье бесконечное: и вечность, И умершие года времена, И нынешнее, звучное, живое, Приходят мне на ум. И среди этой Безмерности все мысли исчезают, И сладостно тонуть мне в этом море. Перевод А. Ахматовой

Бесконечность — Первая из шести идиллий («Бесконечность», «Вечер праздничного дня», «К луне», «Сон», «Уединенная жизнь» и фрагмент под № XXXVII), сочинена весной — осенью 1819 г. Впервые опубликована в журнале «Nuovo ricoglitore» (Милан, декабрь 1825 г.), затем перепечатана в болонском издании «Стихотворений» (1826) и включена, наконец, в первое издание «Песен» (Флоренция, 1831). Приводим это стихотворение в переводе Вячеслава Иванова:

БЕСКОНЕЧНОЕ

Всегда любил я холм пустынный этот И изгороди терен, оттеснивший Пред взором край последних отдалений. Я там сижу, гляжу — и беспредельность Пространств за терном тесным, и безмолвий Нечеловеческих покой сверхмирный Впечатливаю в дух, — и к сердцу близко Приступит ужас… Слышу: ветр шуршащий Отронул заросль — и сличаю в мыслях Ту тишину глубокого покоя И этот голос, — и воспомню вечность, И мертвые века, и время наше, Живущий век, и звук его… Так помысл В неизмеримости плывет — и тонет, И сладко мне крушенье в этом море.

1887, 1904