Избранные произведения
Шрифт:
— Как ты об этом полагаешь, Петровна? — просительным тоном проговорил Нилыч.
— Ишь ведь, старый хрыч… к чему подъезжает!.. И без того слаб… А еще пива ему дай… То-то лестные слова молол, лукавый.
Однако Петровна говорила эти речи без сердца и, как видно, сама находила, что пиво вещь недурная, потому что вскоре надела на голову платок и вышла из комнаты.
Через несколько минут она вернулась, и несколько бутылок пива красовалось на столе.
— И провористая же баба Петровна, я тебе скажу, Федос… Ах, что за баба! —
— Ишь, разлимонило уже! — не без снисходительного презрения промолвила Петровна.
— Меня разлимонило? Старого боцмана?.. Неси еще пару бутылок… Я один выпью… А пока вали, милая супруга, еще стаканчик…
— Будет с тебя…
— Петровна! Уважь супруга…
— Не дам! — резко ответила Петровна.
Нилыч принял обиженный вид.
Был уже пятый час, когда Федос, простившись с хозяевами и поблагодарив за угощение, вышел на улицу. В голове у него шумело, но ступал он твердо и с особенною аффектацией становился во фронт и отдавал честь при встрече с офицерами. И находился в самом добродушном настроении и всех почему-то жалел. И Анютку жалел, и встретившуюся ему на дороге маленькую девочку пожалел, и кошку, прошмыгнувшую мимо него, пожалел, и проходивших офицеров жалел. Идут, мол, а того не понимают, что они несчастные… Бога-то забыли, а он, батюшка, все видит…
Сделав необходимые покупки, Федос пошел на Петровскую пристань, встретил там среди гребцов на дожидающих офицеров шлюпках знакомых, поговорил с ними, узнал, что «Копчик» находится теперь в Ревеле, и в седьмом часу вечера направился домой.
Лайка встретила Чижика радостным бреханьем.
— Здравствуй, Лаечка… Здорово, брат! — ласково приветствовал он собаку и стал ее гладить… — Что, кормили тебя?.. Небось, забыли, а? Погоди… принесу тебе… Чай, в кухне что найдется…
Иван сидел на кухне у окна и играл на гармони.
При виде Федоса, выпившего, он с довольным видом усмехнулся и проговорил:
— Хорошо погуляли?
— Ничего себе погулял…
И, пожалев, что Иван сидит дома один, прибавил:
— Иди и ты погуляй, пока господа не вернутся, а я буду дом сторожить…
— Куда уж теперь гулять… Семь часов! Скоро и господа вернутся.
— Твое дело. А ты мне дай косточек, если есть…
— Бери… Вон лежат…
Чижик взял кости, отнес их собаке, и, вернувшись, присел на кухне, и неожиданно проговорил:
— А ты, братец мой, лучше живи по-хорошему… Право… И не напущай ты на себя форцу… Все помрем, а на том свете форцу, любезный ты мой, не спросят.
— Это вы в каких, например, смыслах?
— А во всяких… И к Анютке не приставай… Силком девку не привадишь, а она, сам видишь, от тебя бегает… За другой лучше гоняйся… Грешно забиждать девку-то… И так она забижена! — продолжал Чижик ласковым тоном. — И всем нам без свары жить можно… Я тебе без всякого сердца говорю…
— Уж не вам ли Анютка приглянулась, что вы так заступаетесь?.. —
— Глупый!.. Я в отцы ей гожусь, а не то чтобы какие подлости думать.
Однако Чижик не продолжал разговора в этом направлении и несколько смутился.
А Иван между тем говорил вкрадчивым тенорком:
— Я, Федос Никитич, и сам ничего лучшего не желаю, как жить, значит, в полном с вами согласии… Вы сами мною пренебрегаете…
— А ты форц-то свой брось… Вспомни, что ты матросского звания человек, и никто тобой пренебрегать не будет… Так-то, брат… А то, в денщиках околачиваясь, ты и вовсе совесть забыл… Барыне кляузничаешь… Разве это хорошо?.. Ой, нехорошо это… Неправильно…
В эту минуту раздался звонок. Иван бросился отворять двери. Пошел и Федос встречать Шурку.
Марья Ивановна пристально оглядела Федоса и произнесла:
— Ты пьян!..
Шурка, хотевший было подбежать к Чижику, был резко одернут за руку.
— Не подходи к нему… Он пьян!
— Никак нет, барыня… Я вовсе не пьян… Почему вы полагаете, что я пьян?.. Я, как следует, в своем виде и все могу справлять… И Лександру Васильича уложу спать и сказку расскажу… А что выпил я маленько… это точно… У боцмана Нилыча… В самую плепорцию… по совести.
— Ступай вон! — крикнула Марья Ивановна. — Завтра я с тобой поговорю.
— Мама… мама… Пусть меня Чижик уложит!
— Я сама тебя уложу! А пьяный не может укладывать.
Шурка залился слезами.
— Молчи, гадкий мальчишка! — крикнула на него мать… — А ты, пьяница, чего стоишь? Ступай сейчас же на кухню и ложись спать.
— Эх, барыня, барыня! — проговорил с выражением не то упрека, не то сожаления Чижик и вышел из комнаты.
Шурка не переставал реветь. Иван торжествующе улыбался.
На следующее утро Чижик, вставший, по обыкновению, в шесть часов, находился в мрачном настроении. Обещание Лузгиной «поговорить» с ним сегодня, по соображениям Федоса, не предвещало ничего хорошего. Он давно видел, что барыня терпеть его не может, зря придираясь к нему, и с тревогой в сердце догадывался, какой это будет «разговор». Догадывался и становился мрачнее, сознавая в то же время полную свою беспомощность и зависимость от «белобрысой», которая почему-то стала его начальством и может сделать с ним все, что ей угодно.
«Главная причина — зла на меня, и нет в ей ума, чтобы понять человека!»
Так размышлял о Лузгиной старый матрос и в эту минуту не утешался сознанием, что она будет на том свете в аду, а мысленно довольно-таки энергично выругал самого Лузгина за то, что он дает волю такой «злющей ведьме», как эта белобрысая. Ему бы, по-настоящему, следовало усмирить ее, а он…
Федос вышел на двор, присел на крыльце и, порядочно-таки взволнованный, курил трубочку за трубочкой в ожидании, пока закипит поставленный им для себя самовар.