Избранные работы
Шрифт:
И действительно, как раз в последнее время так разносторонне и так превосходно было освещено различие между временным и сверхвременным рассмотрением, что почти не решаешься снова касаться этого. Но, с другой стороны, натуралистические предрассудки так глубоко укоренились, что все же, пожалуй, не будет неуместным посвятить этому вопросу несколько кратких, но решающих соображений.
Как раз само сознание времени и лежащий в его основе замечательный факт воспоминания лучше всего другого доказывают, что сознание вовсе не во всех смыслах подвластно времени, а само по себе сверхвременно. Какое-нибудь «явление», например движение, «имеет место» как раз только тогда, когда оно есть. Точно так же и «явление» воспоминания, несомненно, всегда можно приурочить к одной определенной точке времени; другими словами, я всегда вспоминаю теперь. Но по содержанию своему воспоминание всегда выходит за пределы настоящего. При этом в воспоминании на настоящее оказывает действие не только прошедшее, то есть не данное теперь, как это имеет место в совершающемся теперь процессе движения, в котором продолжает действовать относящийся к прежнему моменту двигательный импульс; воспоминание не есть одно только сохранение бытийственного момента в продолжение определенного времени, как, например, сохранение движения или энергии; но в нем ненастоящее, именно как ненастоящее, все же дано мне в настоящем – отношение, хотя бы отдаленно подобного которому не встретить ни в чем, что могло бы быть описано или даже только мыслимо, как объективный процесс во времени и пространстве. Воспоминание есть именно
К ведению же этой инстанции сверхвременного сознания относится вообще все, что каким-либо образом выступает за пределы «фактов» (то есть именно определенного во времени бытия). Здесь можно оставить как бездоказательную предпосылку, что все это сводится к одному основному моменту, который по праву может быть обозначен как момент направленности (тендирования). Метить или, выражаясь в еще более общей форме, взять направление можно только в сторону лежащего, в известном смысле, вовне, таковым же прежде всего явится всегда нечто эмпирическое (определенное во времени); но направление никогда не ограничивается, одним каким-либо эмпирически представимым моментом, одним временно определимым пунктом в доступной опыту области, а всегда как таковое продолжается, пребывая во временной, а значит, и вообще эмпирической неопределенности, до «бесконечности»; так именно в сознании времени направление сознания тянется вперед (в будущее) и назад (в прошлое); так же уходит в бесконечность во всяком познании, сколь бы «теоретичным» оно ни было, направление к единству или же к долженствующему быть объединенным многообразию; таково же в «практическом» познании направление к тому, что должно быть осуществлено, или к тому, что должно быть; откуда «должное» и понимается в качестве наиболее употребительного общего обозначения для области, выходящей за пределы «бытия» (в смысле бытия временного, то есть в смысле бытия, могущего быть определенным лишь пунктуально или только от точки к точке эмпирической сферы).
Кто хотя бы раз уяснил себе этот, очевидно, сверхвременный характер сознания, и вывел все вытекающие отсюда простые последствия, для того решительно и навсегда исключена возможность видеть в психологии, которая рассматривает само сознание исключительно как следствие временных процессов, то есть в психологии эмпирической, а значит, естественнонаучной, окончательно истинное описание состава сознания. Такое описание с точки зрения эмпирического построения фактической стороны действительности вполне правомерно, но правомерно лишь, как одностороннее отвлечение. И вовсе не философия, исходя якобы из превратного представления о своей знатности и безрассудно сторонясь всего положительного, не пожелала терпеть в своих палатах понятую в таком смысле психологию, а она сама тем, что она прикрепила себя к абстрактной ступени определенного во времени бытия, а тем самым и к односторонней точке зрения натуралистических исследований, порвала с философией, которая, со своей стороны, не могла же по всему своему понятию допустить такое ограничение научного рассмотрения. Насколько определенно философия в лице Канта выставила великое положение о единстве опыта, насколько глубоко она его обосновала, настолько же, несомненно, в «возможном опыте», то есть в науке о фактах, именно благодаря этому обоснованию не может быть целиком исчерпана вся область познания, а потому и сознания.
Но понятие опыта допускает, быть может, еще и дальнейшее расширение, благодаря которому применение этого понятия не ограничится одними только определениями бытия или установлением «процессов» во времени, а охватит всю «положительную» сферу познания, которая хотя всегда представляется и всегда может быть вскрыта в бытийственном развитии, а значит, и во временной рядоположности, а постольку и эмпирически, но все же в силу одного этого еще не должна быть ограничена только временным значением, а может выразиться в определенных объектополаганиях (Objektsetzungen) вневременного характера. К сфере, таким образом, расширенного «опыта» принадлежат все положительные учения экономики, права и педагогики, принадлежит не в меньшей степени позитивная сторона теории искусства и учения о религии, но так же – как принадлежащий к культурному достоянию, как сам эмпирически данный – и весь положительный состав учений «теоретических» наук: математики, физики, биологии, а таким образом, в конце концов и натуралистической психологии. Для всего этого существует собственная и притом даже не единственная, а двойная методика сама по себе ненатуралистического характера, методика «догматическая,> и «историческая,». Для первой из них преодоление точки зрения определенного во времени бытия явствует само собой; вторая же из них, правда, прибегает к рассмотрению во времени и подчиняет ему все положительное, что дается «догматикой»; но если присмотреться поближе, то окажется, что и интересом исторической методики, что и ее основным вопросом является не временный порядок совершающегося как таковой. Ее существенный интерес не в том, что было прежде и что после и как последующее было обусловлено предшествующим, словом – не место событий во времени, а как раз наоборот: ее работа направлена именно на то, чтобы спасти прошлое для времен будущих и, если б это было возможно, даже для вечности, чтобы оградить «минувшее» именно от «мимолетности», чтоб обогатить им настоящее и будущее и возвысить их над самими собой, другими словами, чтобы именно, насколько это возможно, преодолеть расколотость времени. Представляющееся во времени она стремится уловить как раз в его сверхвременной «значимости» и тем самым «увековечить» его. Тем не менее было бы односторонним просто отожествлять «науки о духе» или «о культуре» с науками историческими; в действительности, вся сфера этих наук о духе всегда подлежит обеим этим точкам зрения сразу – как исторической, так и догматической, то есть конструирующей, сверхвременно и притом в таком порядке, что историческое рассмотрение, собственно, является лишь предварительной ступенью, лишь подготовлением материала для рассмотрения догматического.
Следует ли из этого, что психология, как общая, наука о сознании, об осознанном бытии, может обнять «опыт» в любом его смысле (потому что «обрести в опыте» ведь значит пережить, все же доступное переживанию принадлежит к сфере сознания)? Если б это было так, психология в конце концов должна была бы вобрать в себя все положительное содержание наук о культуре, как догматического, так и исторического порядка, что охватывало бы собой в известном смысле и все естественные науки, которые ведь и сами являются фактами культуры. Значит ли это, что психология должна являться чем-то вроде универсальной, науки о положительном? Но ведь и на почве натуралистического воззрения к психологии не причисляют всего положительного, что содержится в естествознании; вот почему, подобно тому как в рамках натуралистического отвлечения психология нашла свою, ей одной лишь свойственную задачу в последней конкретизации бытийственных определений, так и после того, как эти рамки распались, у психологии перед лицом расширившейся теперь сферы эмпирического, как позитивного
Правда, и тогда сохранилось бы все же то различие, что психология направлена исключительно на конкретное, то есть позитивное, и притом на последнюю позитивность, философия же – на единство принципов. А потому психология представляла бы, по этому расширенному понятию, оборотную субъективную сторону не по отношению к одной философии, а по отношению ко всему объективирующему познанию и постольку являлась бы позитивной, а не философской, наукою. Но все же и в этом случае существовала бы основоположная, часть ее, которая к философии как к основоположению всякого объективирования относилась бы точно так же, как относится психология в собственном смысле этого слова, а именно психология положительная, к целокупности положительной науки. И эмпирия, и философия в этом случае имели бы и свою «конструктивную», и свою «реконструктивную» сторону; реконструктивной стороной эмпирии являлась бы не столько «эмпирическая психология», сколько психология эмпирического; реконструктивной стороной философии – не столько философская психология, сколько психология философии, то есть – чистых принципов познания. И поскольку по этому представлению задачей психологии, в общем, являлось бы (если вернуться к уже вышеупомянутому сравнению) описание как бы нисходящей ветви познавательной кривой, постольку спуск этот должен был бы в такой же мере обнимать реконструкцию всякого порядка, а именно: в первую очередь реконструкцию конструкций принципиального характера, а затем и конструкций эмпирических, в какой подъем той же кривой обнимает объективирующую конструкцию любого порядка – как эмпирическую, так и философскую (то есть развитие самих в высшей степени объективных законов всякого эмпирического объективирования). Но ввиду того что принципов мало, эмпирических же объективных образований необозримо много, то наиболее значительная часть психологических исследований должна была бы обратиться в сторону эмпирии, и лишь гораздо менее значительная, хотя, правда, и основоположная их часть, относилась бы к сфере философии.
Итак, в сущности, и с точки зрения этого, быть может, наиболее радикального из всех возможных взглядов на задачу психологии и на ее отношение к философии, дело в конце концов обстояло бы не иначе, чем с любой из прочих опытных наук: лишь в отношении своего принципиального основоположения она подпадала бы ведению философии. Но и в этом случае все еще осталось бы сомнительным и в конце концов предоставленным на частное усмотрение, причислять ли это философское основоположение психологии – как самое общее учение о психическом – к самой психологии, вроде того, как можно было бы, например, философское основоположение науки о праве причислить в качестве наиболее общего учения о праве к самой науке о праве или философское основоположение естествознания в качестве наиболее общего учения о природе – к самому естествознанию, или же, напротив того, обособлять ее, как философию (то есть учение о принципах) психологии, от долженствующей быть так обозначенной в собственном смысле, то есть от позитивной психологии. Но, впрочем, вопрос здесь вовсе не сводится к спору о словах; существенное и решающее значение имеет здесь то, что философия (то есть учение о принципах) не в меньшей степени, чем эмпирия, являет две стороны: «конструктивную» и «реконструктивную», причем в последней, все равно как бы ее ни называли – философской ли психологией или же философией психологии, философия и психология теснейшим образом связаны и переплетаются друг с другом. Ввиду того, однако, что в учении о принципах так же, как и во всей эмпирии, «конструкция» и «реконструкция» должны так соответствовать друг другу, что каждая из них может рассматриваться как «обосновывающая» другую (хотя и в противоположном смысле, именно так, что первая из них обосновывает вторую в объективном смысле, вторая же – первую в смысле субъективном), то становится более или менее понятным, несмотря на все то, что так убедительно и так правильно доказывалось с разных сторон о необходимости чистого, свободного от психологии обоснования всякой основоположной философии, что с какой-то последней и окончательной точки зрения философия вообще совпадает или должна совпадать с психологией.
Больше того, можно было бы даже с полным правом говорить о свободном от психологии обосновании самой психологии, поскольку этим желательно было бы лишь выразить, что наука о субъективном (чему я неоднократно и старался дать обоснование и что я неоднократно пытался провести) возможна не иначе, как на фундаменте науки об объективном и что эта наука о субъективном, будучи сама наукой фундаментальной, в свою очередь, возможна лишь на основе чистых основных наук об объективировании (хотя бы логики, этики и эстетики); и тем не менее все это нисколько не изменило бы того положения, что сами эти чистые основоположные объективные науки именно в силу того, что они обосновывают – в объективном значении обоснования – столь же основоположную науку о субъективном, вместе с тем получают и свое обоснование уже в новом своеобразном значении субъективного обоснования и постольку снова превращаются в психологию; «снова» – именно в том смысле, что всякое объективирование с самого начала предполагало ведь, как свою оборотную сторону, начало субъективное, которое объективирование это именно в силу своего объективирующего характера должно было оставить позади себя и от которого оно первым делом должно было отвлечься. В этом смысле психология (как уже было отмечено вначале), конечно, не являлась бы фундаментом философии, но зато она была бы ее увенчанием и в некотором роде последним ее словом.
Покуда, однако, это весьма новое, весьма далеко идущее и трудно проводимое воззрение на психологию еще только должно завоевать себе признание, покуда под психологией еще понимается исключительно чистая наука о фактах, хотя и наиболее конкретная из всех наук этого рода, мы должны на том и остановиться, что как таковая она к сфере философии не относится, не может ее обосновать и не стоит к ней ни в каком специфическом или особенном отношении, а относится к ней лишь так, как и любая другая опытная и, в частности, принадлежащая к сфере природы специальная наука, в силу чего она и не может заключить философию в пределы своего учения, как и, наоборот, сама не может быть заключена в пределы учения философии, а в лучшем случае может быть, как и любая другая опытная наука, связана с ней лишь персональной унией.
Философская пропедевтика. Общее введение в философию и основные начала логики, этики и психологии
Предисловие к русскому переводу
Настоящий перевод «Философской пропедевтики» П. Наторпа сделан с третьего немецкого издания 1909 г. Первая половина этого сочинения, переведена мною единолично, вторая – совместно с слушательницей Высших женских курсов Л. А. Даниловой. Предлагаемое краткое руководство может быть весьма полезным прежде всего для тех русских читателей, которые бы пожелали иметь сжатое и ясное изложение решения основных философских проблем с точки зрения критицизма Канта. Обусловленная слишком большою сжатостью изложения трудность для понимания некоторых отдельных, впрочем лишь очень немногих, мест вполне искупается образцовой ясностью и последовательностью всего изложения в целом, а также глубиной и проницательностью анализа основных теоретико-познавательных, этических и психологических проблем. Значительную помощь может оказать это сочинение также и всем тем, кто ищет внутреннего объединения и связи отдельных философских дисциплин в единой философской системе, понятой, однако, не в смысле единого мировоззрения, а в смысле системы принципов разных родов философского познания. В последнем отношении предлагаемое сочинение профессора Наторпа могло бы иметь особенно плодотворное значение для всех, кто изучает у нас так называемую «Философскую пропедевтику», слишком часто оказывающуюся лишенной того внутреннего единства, понимание которого одинаково необходимо как для усвоения, так особенно и для преподавания этого предмета.