Избранные рассказы
Шрифт:
В болотах Сьенаги
(Перевод Г. Когана и В. Федорова)
А когда беду узнаешь,
с ней один не совладаешь, если беден.
Она могла прийти с любой из делянок, которые тянулись во все стороны до самого горизонта. Но откуда именно она пришла, Гальего не заметил, он увидел ее только тогда, когда она остановилась перед ним: невысокая, худая, с ребенком на руках.
20
Гальего —
Гальего посмотрел на нее, недоумевая, откуда она взялась, да еще с малышом, а женщина тихо произнесла те слова, что неотступно твердила про себя:
— Нам надо добраться до Хагуэя.
Гальего слегка наклонил голову, посмотрел на черную от крови и грязи тряпку, которой был обмотан его пораненный палец, и ответил:
— До Хагуэя сейчас сам господь бог не доберется. Девять суток лило как из ведра.
Женщина покрыла и без того закутанного ребенка концом грязной мешковины, которая свисала с ее плеч наподобие шали.
— Двенадцать дней, как он занемог, завтра тринадцатый.
Тогда Гальего вылез из канавы; штаны его были засучены выше колен, по белым мускулистым икрам струилась вода.
— Черт побери! — вырвалось у него. — А я тут всем за отца, что ли?
Она ничего не ответила, лишь отогнула мешковину, где у груди ее лежало крохотное существо, ничтожно маленькое под необъятным небом, на огромном болоте, пожалуй, даже меньше, чем рука по локоть у этого угольщика, что сейчас стоял перед ней. Но то было живое существо, плоть от ее плоти, и оно горело в лихорадке.
— Здесь все дохнут, хоть стар, хоть мал. Зачем еще тащить его куда-то?
На это ей было нечего возразить; некоторое время оба молчали. Потом Гальего повернулся и, присев на корточки у канавы, сунул в мутную воду руку с больным пальцем.
Он поранил его четыре дня назад, когда решил срубить напоследок еще одну яну, сам не зная зачем, что всего обиднее: то ли в азарт вошел, то ли яна приглянулась — ведь уголь из нее самый лучший. Вот что вышло из-за лишнего ствола для костра, а он и без того был готов, оставалось только поставить сверху крест и поджечь.
— Педро сейчас в море, непогода его задержала, — сказала женщина.
Гальего молчал, словно не слышал ее, но теперь он смотрел на свою лодку, которую качали волны недалеко от берега.
— Когда Педро уходил, ребеночку еще не было так плохо, или, может, Педро не заметил…
Угольщик вынул руку из воды и обратил к женщине коричневое от загара лицо. Он хотел было спросить, кто такой Педро, но передумал. Спрашивать об этом — все равно что рубить дерево, когда костер уже сложен.
— Завел детей, так успевай поворачиваться — сам в море, а заботы в доме.
Женщина не промолвила ни слова, и Гальего, не дождавшись ответа, добавил:
— Не видишь, что ли, пешком туда не дойти, вода по грудь, а то и по горло, ребенка вымочишь, да и путь неблизкий.
Женщина снова промолчала. Ей было понятно все, что говорят мужчины Сьенаги, ибо она сама родилась здесь, на этом зыбком болоте, и была сделана из того же теста, что и они, а закваской им послужила болотная топь, где застаивалось и загнивало само время, где гнили растения, которым не дано было вырасти, и люди, которым не дано было жить. А еще женщина понимала, что иногда больше скажешь, если промолчишь. Не получив ответа, Гальего все сильней злился. Наконец его прорвало, и он стал кричать, размахивая руками:
— Хорошенькое дело: муж
Женщина пошевелила губами, хотя слова ее прозвучали чуть слышно:
— А что же мне делать?
Гальего хотел ответить, но только шумно выдохнул и вдруг изо всей силы поддал босой ногой пустую консервную банку, так что она шлепнулась на середину канавы и закачалась на воде. Затем повернулся и, не обращая внимания на женщину, зашагал к берегу. Третьи сутки он не спал, ожидая Сервандо, своего напарника, который уехал на баркасе продавать уголь и должен был вот-вот вернуться с выручкой и двухнедельным запасом продуктов. А тут — на тебе, бросай все и отправляйся бог весть куда на дрянной лодчонке. Весла коротковаты, одно из них еще и треснуло. Да и мало ли народу бродит по Сьенаге, ему-то что до них! Нечего плодить детей, раз их лихорадка сжирает, а коли уж наплодили и не уберегли, пусть отец сам с ними возится. Но главное… главное, какой угольщик бросит костер, когда под слоем земли, перемешанной с золой, потрескивая, обугливаются стволы. Сложить костер не так-то просто: неделя пройдет, пока нарубишь, натаскаешь, уложишь, а когда подожжешь, то не отходи от него ни днем, ни ночью. Как будто хорошо горит, но чуть зазеваешься, глядишь — пламя уже вырвалось наружу, и пропали твои труды, не заработаешь ни гроша. К тому же костер этот сложил не он один, половина его как и половина будущей выручки, принадлежит Серваидо. Нет, ничего не выйдет. Гальего решил сказать об этом женщине, как вдруг услышал за спиной тихий детский плач и, повернувшись, чуть не задел женщину локтем.
— С ума ты спятила, что ли? Другого места не нашла, где стать с больным ребенком?
Женщина ничего не ответила. Приоткрыв край мешковины, она смотрела на малыша; лицо ее светилось надеждой. Однако мало-помалу ею овладевало сомнение, и она подняла глаза на Гальего:
— Если он плачет, значит, ему лучше, правда?
Гальего резко передернул плечами:
— Я знаю только, что не могу уехать отсюда. Вот это я знаю наверняка. Почему? Да потому, что не могу, своих дел хватает. Кому это надо — подставлять спину под чужую ношу?
У Гальего уже готов был сорваться с губ самый веский довод. Достаточно было сказать, что у него зажжен костер. Женщина Сьенаги поймет, ведь в этих краях даже материнское молоко отдает дымком костра. Но почему-то Гальего промолчал. Женщина между тем опустилась на корточки, словно собиралась сесть, а может, ее уже ноги не держали. Угольщик следил за ней взглядом и готов был протянуть руку, чтобы подсобить, но в то же время боялся, как бы она не догадалась об этом. И он произнес совсем другие слова:
— Будь я проклят, если на этой посудине вообще можно куда-нибудь плыть!
И пошел по воде к лодке, качавшейся на волнах.
Спустя полчаса женщина с ребенком сидела на корме, а Гальего работал веслами, упирая босые пятки в скользкий от грязи шпангоут. Вечерело. Небо было ясное, лишь у самого горизонта темнела небольшая туча. Из мангровых зарослей на берегу то и дело взлетали с пронзительным криком белые и серые цапли, кружились в воздухе, мерно взмахивая крыльями, и снова садились. Впереди, над самой водой, носилась стая пеликанов, то приближаясь к лодке, то удаляясь от нее на почтительное расстояние. Женщина с ребенком словно застыла и лишь безмолвно смотрела на воронки завихренной веслами воды, мутной от поднимаемого со дна ила.