Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16
Шрифт:
— Куда пойдем?
— Вниз, к ферме… — Мне показалось, что она улыбнулась. — А потом обратно.
— Как вам будет угодно.
Мы пошли по западной аллее; я шагал в ногу с ней, но держась на некотором расстоянии и глядя прямо перед собой. Однако в темноте ощущение пространства изменяло ей, и она то и дело сталкивалась со мной. Легкое касание ее бедра лишь увеличивало мое смятение и злость.
— Почему вы молчите? — спросила она с легким смешком. Она была похожа на кошку: ночь словно возбуждала ее и придавала ей силы.
— А о чем говорить?
— О чем угодно. Мне
— Полярная. По ней определяют направление, если заблудятся в лесу.
Она снова рассмеялась — не так презрительно, как обычно.
— А вы, думаете, мы можем заблудиться? Вы, случайно, не видите Венеры?
— Пока не вижу.
— Что ж… — Она продолжала смеяться. — Значит, еще есть надежда ее увидеть.
Я промолчал. Я презирал и ее и себя, злился и чувствовал, что все мне становится безразличным. Этот неискренний, слишком звонкий смех выдал ее, показал, что ее равнодушие — сплошное притворство, скрытая уловка от начала до конца.
Дорога завернула, и мы вдруг очутились под вязами, у высокой стены из дерна, где была решетчатая калитка. Я остановился.
— Вы хотели дойти до этого места?
Она потушила сигарету о калитку. Я взял ее за плечи. И сказал:
— Мне хотелось бы свернуть вам шею.
— Почему же вы не попробуете?
Лицо ее на фоне стены из дерна, к которой она прислонилась, казалось мертвенно бледным, а круги под глазами — еще более темными, чем всегда. Ноздри ее слегка раздувались. Застывшая улыбка скорее была похожа на гримасу. Волна отвращения прокатилась по мне, но желание забыться было слишком сильно, и преодолеть его я уже не мог.
Губы ее, сухие и чуть горькие после сигареты, привычно раскрылись. Я ощутил волокно табака на ее языке. Она учащенно задышала.
На мгновение лицо Джин всплыло передо мной, потом луна зашла за тучку и стало темно под вязами, где теперь царило лишь разочарование и отчаяние.
6
Весь август стояла удушливая жара. Хотя поливочная машина каждое утро объезжала аллеи, в воздухе стояли тучи пыли и листья безжизненно повисли на деревьях. Солнце, проникая сквозь оконные стекла, на которых тихо жужжала муха, заливало мягким светом сумрачные галереи, придавая им какое-то грустное очарование.
В последний вечер этого знойного месяца было так душно, что я оставил дверь лаборатории приоткрытой. Я сидел перед колориметром Дюбоска, засучив рукава и обливаясь потом, стекавшим за ворот расстегнутой рубашки, как вдруг услышал позади себя шаги.
— Добрый вечер, Шеннон. — К моему удивлению, это был голос Мейтленд. — Не беспокойтесь, пожалуйста, я ненадолго вас отвлеку.
Прежде она никогда не заходила ко мне в лабораторию. Судя по рабочему мешочку с шерстью, который она держала под мышкой, она возвращалась к себе после одного из долгих собеседований с мисс Индр; во время таких встреч они вязали и по секрету обменивались мнениями о насущных проблемах, волновавших больницу. Сейчас она взяла стул и подсела ко мне.
— Как идут дела?
Я положил перо и протер усталые, налившиеся кровью глаза. Верхнее левое веко задергалось.
—
— Очень рада. Я догадывалась, что вы подходите к финишу.
Она не обиделась на меня за то, что я так немногословен. Нельзя сказать, чтобы я питал неприязнь к Мейтленд, но сейчас ее присутствие раздражало меня. Внимательно поглядев на нее, я заметил, что ее некрасивое лицо серьезно; она в упор смотрела на меня сквозь фиолетовые стекла очков и явно собиралась с духом, прежде чем начать разговор.
— Я не люблю вмешиваться в чужие дела, Шеннон… Несмотря на внешнюю браваду, я существо довольно слабое и жалкое. Не знаю, могу ли я дать вам один совет.
Я в изумлении уставился на нее. А она несколько официальным тоном, лишь усилившим мое раздражение, продолжала:
— Страшно важно найти свое место в жизни, Шеннон. Возьмите, к примеру, меня — хотя, возможно, это и не очень интересно. Я, как вам известно, ирландка, но фактически мы — англичане, ибо семья моя обосновалась в Уэксфорде на землях, пожалованных нам Кромвелем. Свыше трехсот лет мы, Мейтленды, жили там в полном уединении, всем чужие, отгороженные от народа барьером, воздвигнутым на крови и слезах; в этом поместье выросло пять поколений — за это время наши владения дважды сжигали дотла, и мы постепенно хирели, гибли, медленно, но неуклонно, точно под действием морского тумана, разъедающего душу.
Наступила пауза. Я холодно смотрел на нее.
— Вы, видимо, избегли этой злополучной участи.
— Да, Шеннон, я избегла. Но только потому, что удрала оттуда.
Она посмотрела на меня таким долгим, многозначительным взглядом, что я нетерпеливо заерзал на месте.
— Откровенно говоря, я не понимаю, к чему вы клоните.
— А вы не помните, как Фрейд определяет психоз? Бегство от жизни в царство болезни.
— Но какое это имеет ко мне отношение?
— Вы не догадываетесь?
— Нет, не могу догадаться. — Я вдруг перестал владеть собой и заговорил резким, повышенным тоном: — На что вы намекаете?
Она сняла очки и медленно протерла стекла. Затем, забывшись, уронила их к себе на колени и посмотрела на меня своими близорукими лишенными бровей глазами.
— Шеннон… вы должны уехать из «Истершоуза».
Вот уж этого я никак не ожидал.
— Что? Уехать?
— Да, — подтвердила она. — Как только закончите свою работу.
Я почувствовал, что густо краснею. И уставился на нее злым, недоверчивым взглядом.
— Какая милая шутка. А я-то на минуту подумал, что вы говорите серьезно.
— Совершенно серьезно… Это и есть мой совет.
— В таком случае надо было сначала спросить, нужен ли он мне. Представьте себе, мне здесь нравится не меньше, чем вам. И у меня здесь тоже есть друзья.
— Сестра Стенуэй? — она едва заметно скривила губы. — У нее и до вас были поклонники. Надзиратель Броган, например… и ваш предшественник…
— Это вас не касается. В широком мире мне пришлось хлебнуть немало горя. И я не намерен отказываться от хорошей работы и первоклассной лаборатории только потому, что вам в голову пришла какая-то дикая мысль.