Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Кронин Арчибальд Джозеф

Или воображение играет с ней шутки? Нет, не может быть. Она живет в постоянном предчувствии беды, ощущая, что к ней относятся особо. Ей не раз пришлось убедиться, что Мари-Эммануэль ненавидит ее.

Даже сидя за шитьем с опущенной головой, Люси, казалось, ощущала на себе взгляд холодных блеклых глаз. Помимо своей воли она бросила взор в переднюю часть комнаты, и моментально ее охватила тревога, ибо на нее спокойно смотрела наставница, которая, казалось, невозмутимо читает ее мысли.

Люси поспешно опустила глаза на шитье, раздраженная собственным дурным предчувствием. Чего ей бояться? Она не страшится никого, кроме Бога. В жизни ей всегда хватало смелости

ходить с высоко поднятой головой. Люси непроизвольно напряглась.

Вокруг нее другие новициатки, человек двадцать или больше, сидели на низких скамьях за длинными столами и молча шили, не подозревая, какое смятение творится в душе Люси. Вдруг она почувствовала слабость, уставшая рука онемела, но Люси продолжала подрубать напрестольную пелену. Работа была почти окончена, и через некоторое время Люси перестала шить и положила пелену себе на колени. В тишине раздался голос Мари-Эммануэль:

– Работа окончена?

– Окончена, матушка, – ответила Люси, избегая ее взгляда.

Почему она не смотрит в глаза наставнице? Это тоже покорность?

Наставница поднялась, подошла к Люси, тщательно осмотрела работу.

– Ай-ай-ай! – Она защелкала языком, потом подняла пелену. Почудилось ли Люси, или наставница сделала это с презрением? Последовала фраза: – Как ты умудрилась измазать эту вещь!

Интонация, с которой было произнесено слово «измазать», показалась Люси дьявольской. «Измазать!» Ее охватила дрожь, в груди дико заметался демон, требующий ответа. В чем ее обвиняют?! Вещь дали ей испачканной. Наставница знала об этом, так же как и о том, что руки у Люси безупречно чистые.

– Разве не понимаешь? – настаивала Мари-Эммануэль. – Ты испачкала эту вещь.

Губы Люси сложились для ответа: «Да, матушка», но потом что-то в ней сломалось и яростное негодование прорвалось наружу. Не имеет значения, что устав предписывает смиренное признание всякой несправедливости, покорное искупление никогда не совершенных проступков! Люси с вызовом вскинула подбородок.

– Разве вы не понимаете? – отчетливо процедила она. – Эта вещь была испачкана, когда мне ее дали.

Какое ужасающее нарушение устава! Это неслыханное возражение заставило всех прочих послушниц в оцепенении открыть рот. Однако Мари-Эммануэль оставалась совершенно спокойной. Ее бледные губы искривились в непонятной гримасе. Она полностью проигнорировала реплику Люси и, осторожно держа пелену, невозмутимо произнесла:

– Довольно. Перед обедом поцелуешь ноги всех присутствующих, а во время обеда во искупление будешь стоять на коленях – раскинув руки крестом.

Наставница повернулась и двинулась к своему месту. Люси держалась прямо, ее худое лицо побелело, голова кружилась, в ней словно плавал какой-то туман.

Почему должна она подчиняться такому… такому тиранству? Этот вопрос жег душу огнем. Этому нет оправдания, это несправедливо. Господь не хочет, чтобы Его мир был таким – мелочным и незрелым. Неужели она должна с опущенной головой пресмыкаться во прахе? Должна ли она отказаться от собственного «я», обеднять свой дух, лишать себя всего, чтобы только обрести это совершенство, о котором ей прожужжали все уши? В человеческой душе должна заключаться мощь, а не это увядшее, бескровное бессилие, насаждаемое здесь.

Ее мучительная рефлексия была прервана резким ударом колокола, призывающего на обед. Колокол будто бы управлял ее волей. Люси поднялась вместе с остальными и с застывшим, как маска, лицом пошла за женщинами, которые гуськом потянулись за наставницей в трапезную. Да, она медленно шла в общем потоке и в этом потоке отныне всегда была под контролем.

Была

произнесена молитва, потом все уселись за длинный узкий стол в ряд, спиной к стене. Все, кроме Люси. Она стояла со спокойным лицом, устремив глаза на Мари-Эммануэль и скрывая внутреннее смятение ценой неимоверного нервного напряжения. Она соберет всю свою волю и ни за что не покажет, насколько мучительно для нее это искупление.

И вот наставница сделала ей знак. Люси медленно вышла вперед, чтобы принести свои извинения – Мари-Эммануэль или Господу?

Чувство юмора ей изменило, или она рассмеялась бы. Да, она наверняка рассмеялась бы, увидев себя на коленях, целующую башмаки двадцати женщин. Ну и сцена: она встает на колени, кланяется почти в пол, поднимается, делает шаг вперед, снова опускается, тянется губами вниз, целует башмаки. Часто девочкой она играла в детскую игру, пела песенку: «На колени встань, землю поцелуй, землю поцелуй! На колени встань, землю поцелуй, моя прекрасная леди!»

Что ж, надо быть как малое дитя – так сказала однажды Жозефина. «Игрушка в руках Иисуса!» А почему бы и нет? Хотя смотря какие башмаки перед ней… Большие и маленькие, гладкие и растрескавшиеся, одни – с прюнелевым верхом и синими эластичными боковинами, другие – залатанные и зашитые руками сестры-сапожницы, третьи нелепо перекошены из-за шишки на косточке большого пальца, четвертые воняют потными ногами, но все – все целомудренно сдвинуты вместе, прикрыты черным подолом, готовы к прикосновению ее губ. Если бы сейчас ее увидел Фрэнк – он с любовью целовал эти губы, – или Питер, или даже Эдвард, который в этот момент может разгуливать по площадке для гольфа либо смаковать сладкое мясо, приговаривая: «Восхитительно!» – что они подумали бы про нее? Они могли бы посмеяться – это так смешно, когда женщина средних лет ползает на коленях по полу, засовывает голову под стол, стукается лбом, целует чьи-то башмаки! Может быть, Иисус тоже смеется над ее муками. Он умер ради нее, и поэтому она по приказу Мари-Эммануэль должна унижаться ради Него.

Наконец все было кончено. С трудом поднявшись на ноги, Люси прошла в центр трапезной и опустилась на колени спиной к столу. Потом раскинула руки в стороны – крестом, как от нее требовали, держа спину прямо и откинув голову. Теперь, в этом состоянии души и тела, она должна была предаться молитве. Но могла ли она молиться? Позади раздавался приглушенный шум начавшейся трапезы – там двигали тарелки, тихо звенели вилками, поскрипывало кресло Мари-Эммануэль, шуршала одежда сестры, прислуживающей за столом. И все это время Люси стояла на коленях с раскинутыми в стороны руками, дрожа при мысли об этом нелепом тиранстве, отравляющем и озлобляющем ее душу. А она должна была молиться!

Она ослабела, напряженность ее позы становилась невыносимой. Но она не сдастся. Она покажет этой Мари-Эммануэль, покажет им всем, как умеет выносить страдания! Разве не страдала она в миру? Вот почему пришла она в эту обитель. Но где же тот покой, которым, словно мягким покровом, она надеялась окутать свой израненный дух? Неужели этот вожделенный покой – в ее раскинутых крестом руках, в настороженных глазах Мари-Эммануэль, буравящих ей спину?

Руки и плечи начали наливаться свинцом, потом болезненное ощущение медленно захватило область груди. Боль становилась невыносимой, Люси хотелось опустить руки. Она чувствовала, как вместе с тяжелым биением сердца на нее накатывает изнеможение. Надо опустить эти онемевшие свинцовые руки! Но нет, она не покажет свою слабость. Не уступка чужой воле, а чрезмерная гордость заставляла ее сохранять неподвижность.