Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16
Шрифт:
– Когда?
– Сегодня. Поезд приходит в Тайнкасл в половине третьего. Придется выслать за ним машину. Конечно, я сам поеду встречать его. Я очень беспокоюсь, Леонард. По-моему, дело наше худо.
Приезд Грили, коммерческого директора треста, – Най не мог этого не признать – никогда не предвещал ничего хорошего: он с поистине собачьим нюхом умел выискивать все промахи в бухгалтерских отчетах и намертво зарезать статьи расходов. Но сейчас его посещение, третье за последние полтора месяца, грозило куда более серьезными последствиями, Най ждал его и знал, что оно повлечет за собой катастрофу.
– И почему только он не летит? – огорчился Смит, сосредоточенно изучая телеграмму, которую держал перед глазами, словно хотел вызубрить наизусть. – До аэродрома куда проще добираться.
– Коммерческий директор никогда в жизни не летал. Он человек осторожный, вроде вас.
– Сейчас не до шуток, Най. Неужели вы не видите, какими серьезными последствиями грозит это нам обоим? Если, конечно, не удастся его
Най посмотрел на своего коллегу с плохо скрытым презрением. За эти несколько месяцев, прошедших со времени их приезда в Хедлстон, совместная борьба против Пейджа невольно сблизила их. Но они были люди совсем разные, и Смит, с его ограниченностью, пресными методами работы и отсутствием вдохновения, успел глубоко опротиветь Наю. Откровенно говоря, у него уходило немало времени на то, чтобы улаживать разногласия со своим несговорчивым коллегой, его так и подмывало сказать Смиту, что он о нем думает, более того – что он о нем знает. А печальная истина заключалась в том, что карьера Смита была несколько более запятнанной, чем он об этом говорил, и его манера замалчивать некоторые подробности и с напускным смирением похваляться своими достоинствами возмущала такого реалиста, как Най. Он считал Смита олухом, к тому же невероятно нудным. Правда, его убогая честность и тупая самонадеянность подкрепляли обманчивое впечатление, будто перед вами уравновешенный, преуспевающий человек, тогда как на самом деле он покрывался испариной от страха, без конца все путал, твердил, что ничего не получается, и всячески старался приобрести побольше друзей и придать себе больше веса.
– Вас это, кажется, не очень волнует, – проговорил Смит, нарушая молчание.
– Да перестаньте вы, ради бога, ныть! – взорвался Най. – Неужели вы до сих пор не поняли, что я из этого Пейджа дух вышибу! С той минуты, как я увидел этого благородного защитника моральных устоев и британской Конституции, я решил разорить его. Точка. Только я не кричу об этом на всех перекрестках – не мой стиль.
Последовала пауза, затем Смит с самым несчастным видом, продолжая по-прежнему думать о Грили, заметил:
– Интересно, останется ли он на этот раз ночевать? Или уедет обратно в спальном вагоне?
– Не останется.
– А то, может, придется развлекать его. Почему вы так уверены, что он уедет?
– Потому что знаю, – с издевкой заметил Леонард. – Можете не беспокоиться и не водить его на выставку цветов.
Смит с сомнением посмотрел на коллегу, но ничего не сказал, вскоре он встал и направился к двери.
Когда он ушел, Най отодвинул в сторону бумаги и снова погрузился в раздумье. Хотя он приучил себя при всех обстоятельствах держаться небрежно и непринужденно, в случае необходимости он умел с какой-то дьявольской целеустремленностью сосредоточивать свои мысли на чем-то одном. С самого начала он отлично понимал, что вести наступление и быть инициативной силой придется ему: Смит может заниматься финансовой стороной дела, и только. И если оглянуться назад, придуманная Наем реклама была первоклассной. Выход в свет «Хроники» произвел впечатление разорвавшейся бомбы, и Най, усердно трудясь как редактор и фельетонист, сумел, по его собственному выражению, всколыхнуть этот сонный городишко. Но в последние месяцы появились несомненные признаки того, что надо придумать что-нибудь похлеще, если «Хроника» намерена одержать верх над «Светом». И в то время, как Смит упрямо продолжал прежнюю борьбу с Пейджем, надеясь довести противника до полного истощения, Най уже смекнул, что эта война на измор, во всяком случае с их стороны, не может продолжаться вечно. Все сведения, поступавшие из главной редакции, а они подтверждались теперь и внезапным приездом Грили, достаточно ясно указывали, что Сомервилл не станет или не сможет долго вести такую войну. Най действительно располагал конфиденциальными данными о том, что шеф испытывает финансовые затруднения. Нужно было немедленно придумать что-то сногсшибательное, бесповоротно отказаться от стратегии обычной, повседневной борьбы и нанести сокрушительный удар, который раз и навсегда покончит с Пейджем. Итак, уже с марта, сразу после первого вызова к Сомервиллу, мозг Ная усиленно заработал в этом направлении. Дело было нелегкое. Однако Най был довольно ловок на такие штуки и к концу месяца неожиданно набрел на одну идею. Осторожно и умело проверив свою догадку, он теперь уже располагал материалом, который даже с точки зрения человека вполне беспристрастного не мог быть расценен иначе, как верный козырь. И сейчас, перебирая в уме деталь за деталью, Най не видел ничего, что могло бы помешать успеху его затеи. Он не собирался так быстро раскрывать свой план – забавно было бы подержать Смита еще немного в неведении, – но, поскольку им на голову обрушился Грили, придется раскрыть карты.
Примерно через час после их разговора Смит выехал в Тайнкасл на машине. За рулем сидел Фред. Най
Мысль, что он заложил мину под Пейджа и скоро взорвет ее, придавала особую пикантность этому отличному обеду. Дело в том, что под элегантной внешностью Ная – одна остроумная женщина, которую он так и не сумел обольстить, назвала его джентльменом наизнанку – таилась недоброжелательность к людям и неутомимая мстительность, качества не столько врожденные, сколько вызванные к жизни условиями, в которых он рос и воспитывался. Дело в том, что Леонард явился на свет без приглашения: это был случайный плод одной из тех связей, якобы основанных на великой духовной общности, какие время от времени возникают в литературном мире. Его, отца Огаста Ньюолла, крупного, тучного мужчину с желтыми зубами, большого щеголя, обожавшего широкополые черные фетровые шляпы, в начале двадцатых годов превозносили до небес за сборничек ультрасовременных стихов «Черный жеребец», который, выражаясь терминами конюшни, мог бы произойти от случки Бодлера [950] с Гертрудой Стайн [951] . Его мать, Шарлотта Най, высокоинтеллектуальная молодая особа с довольно свободными взглядами на жизнь, незадолго перед тем окончившая Гёртон-колледж, твердо верившая в собственный талант и высокомерно презиравшая буржуазные условности, ощутила настоятельную потребность послать новоиспеченной знаменитости тщательно составленное восторженное письмо, которое достигло цели и свело их вместе.
950
Бодлер Шарль (1821–1867) – французский поэт, предшественник декадентов.
951
Гертруда Стайн (1874–1946) – американская писательница.
Это была встреча двух родственных душ. Сначала она сидела у ног великого мастера, а потом согревала их в постели. Они завели общее хозяйство. Но у Шарлотты был ужасный характер; к тому же она была недостаточно красива, чтобы накрепко привязать к себе влюбчивого и избалованного вниманием Огаста, который в пору своего кратковременного расцвета частенько без зазрения совести овладевал своими поклонницами тут же, на ближайшей кушетке. Полтора года длилась эта связь, но злой рок привел к зачатию Леонарда – это нарушило согласие родственных душ, и они, взлетев сначала в заоблачные выси эстетического упоения, опустились вскоре в низины взаимных бурных упреков и обвинений; а после рождения Леонарда два разочаровавшихся эгоиста и вовсе возненавидели друг друга.
Сначала Леонард жил с матерью, которая, решив в отместку Огасту посвятить свой талант сцене, получала время от времени небольшие роли в провинциальных труппах. Она нехотя таскала сына, эту обузу, с собой по стране, пока наконец, решив, что мальчик достаточно вырос, не отослала к отцу, который, исчерпав свой поэтический талант, стал к тому времени критиком и с присущей людям этой профессии свирепостью писал рецензии на работы своих современников. С тех пор родители то и дело перебрасывали мальчика друг к другу, и каждый встречал его со скрытой досадой и отсылал обратно с явным облегчением. Наконец отец, решив перебраться за границу, поселил его у тетки, которая имела табачную лавчонку на Фулхэм-роуд и с которой Огаст до того не поддерживал никаких отношений.
Эта добрая женщина не так уж дурно обращалась с ребенком: она даже продолжала кормить его, хотя Огаст все реже присылал более чем скромную сумму на его содержание. Однако сознание, что он никому не нужен, оказало уже свое действие на характер мальчика, который и без того был раздражительным, озлобленным ребенком. Он видел, что никому ничем не обязан, и по мере того как рос, в нем зрело убеждение, легко объяснимое, хотя и весьма циничное: никому нельзя доверять, никогда не следует считаться с другими людьми и, значит, жить надо только для себя. Когда ему исполнился двадцать один год, он, сам не зная почему, вступил на поприще журналистики, а тогда именно эти качества, дополненные природным умом и умением придавать ядовитую окраску своим мыслям, и помогли ему сделать неплохую карьеру.