Избранные сочинения. 1. Ошибка живых
Шрифт:
ЛЕВИЦКИЙ
Сейчас уже нельзя говорить о Хлебникове и не говорить о Вологдове. Настолько велик его вклад как открывателя Велимира.
ОСТРОГСКИЙ
Да, это так... Вчера я был у Николая Ивановича. Он был какой-то хмурый, неразговорчивый. Я, чтобы немного развлечь его, героически пересказал содержание трех детективных фильмов, но все было напрасно. И вот, поздно, когда уже совсем стемнело, Николай Иванович вдруг оживился и заговорил. Он говорил о Чекрыгине. Это было необыкновенно, то, как он говорил! И я в который уже раз пожалел, что где-нибудь под столом не была спрятана
Оба (Л. и О.) горды своей дружбой с Н. И. Вологдовым. Только что вышла его статья о Петре Бромирском — «Неведомые шедевры». В этой гостиной она вызвала оживленный обмен мнениями.
Истленьев робко кашлянул, все на него посмотрели, но ничего не увидели.
Я всегда с восхищением читаю все, что печатает Вологдов, но я не умею быть красноречивым в гостиных.
Я молчу, освещаемый лампой. Истленьев молчит, освещаемый темнотой. Эвелины сегодня нет, и в гостиной царит порядок.
ЛЬВОВ
...черное пальто гостя, сутулый контур его спины были видны очень отчетливо, зато бледные лица хозяев, жены и мужа, выделялись на фоне белой стены только своей растерянностью.
ЛЕВИЦКИЙ
Вологдов мне рассказывал: Бромирский о себе однажды сказал, что он чувствует себя принцем, когда сходит по лестнице.
МЕЛИК-МЕЛКУМОВ
Замечательно!.. Но, все же, странно — чувствовать себя принцем вместо того, чтобы чувствовать себя богом... Я все никак не могу забыть одной его акварели!..
Львов ровным голосом начал читать «Казнь Хлебникова» А. Ривина (посвященную Н. И. В.):
Пророк! Со скатерти суконной режь звездный драп тем поперек, как математики учебник, как тригонометр Попперек, как тот историограф Виппер, что взял и прахи чисел выпер, суставом истин пренебрег...
Дальше я не слышал. Я и сумрак погрузились друг в друга. Сестра, ее жених, Соня — я просто забыл о них. Моя промокшая под дождем память еще не просохла и не отогрелась.
Я вдруг вспомнил себя, но тотчас же снова забыл. Я, кажется, здесь. Я боюсь своего взгляда, от него предметы начинают кровоточить.
17 октября.
Ночь прошла, наступила другая. Звезды, водосточные трубы — я люблю этот пейзаж.
Я был сдержан с сестрой, говорил ей что-то. Она смотрит и не видит. Ее безумная улыбка начинается сразу от входа. Сестра спешит в комнату, откуда глядит оставленная темнота. На этих стенах металась несчастная тень жениха. Я смотрю ровно, я сдержан, как ветер.
Сестра подошла к зеркалу, оно сразу же стало юродивым. Она отошла, оно — осталось.
Темнота и сумрак образовали угол, я укрылся в него. Из своего угла я наблюдал поздний приход жениха. Он принес два цветка: один голубой, другой без цвета. Мы молчали.
Сестра принесла чай. Время темнело из своего угла. Жених был слеп на одну
Небо было полно сониного мерцания. Другой цветок умер, я так и не узнал его цвета. Жених потянулся к лучам и вдруг поранился о стекло. Узкое лезвие спряталось мгновенно, зеркало брызнуло кровью, часы побелели. Часы побелели, как смерть. Я сжался в комок в своем углу. Увидя кровь, сестра стала в отчаянии ломать руки. Жених натолкнулся грудью на угол и ослеп на вторую половину. Сразу же ярко вспыхнули звезды, и он, вытянув перед собой руки, пошел прямо на них.
18 октября.
Соня молчит. Я спрашиваю ее, чтобы только услышать ее голос. Эта темнота, полная самой себя и молчания!
19 октября.
Плач сестры истерзал мне душу. Наконец, я не выдержал и выдержал. Я подошел, стал гладить ее русую голову. Покорные волосы шелковисто гладили мою руку. В воздухе с лязгом скрестились два шрама. «Сестра!» — подумал я почти вслух.
Я смело встретил свой взгляд. Зеркало отразило меня всего, вплоть до мыслей.
Она улыбнулась себе самой. Часы измерили секундами ее улыбку. Странное это дело — жить в комнате, где есть часы! По-моему, они отпугивают время.
Я молчал. Она была неподвижна. Я повторил свое молчание. Она посмотрела в окно, прикрыв ладонью глаза, словно боясь их поранить о звезды. Небо тяжело навалилось на подоконник грудью ночи. Я не знал, исчез я или остался в комнате. Посмотрел в зеркало: исчез.
20 октября.
Странное ночное общество. Желтый болезненный свет плавает в табачном дыму. Женщины накрашены. Лица — белые, губы — синие, волосы — красные. Их черные брови и ночь сливаются в огромные большие пятна. Окно никуда не смотрит. Ему замазали глаза белым.
Гречанка улыбается мне, казалось — сквозь собственную смерть. Черная крашеная слеза висит на конце ее взгляда. Она тянет ко мне синие губы, возле них медленно закатывается хмельной глаз. Я прижимаю ее к себе, мой голос хрипло поднимается по тяжелым ступеням.
— Сколько тебе? — спрашиваю я.
— 300, — отвечает она.
— Рублей или лет?
— Ни того, ни другого... любимый!..
Мы погружаемся...
У другой — два страшных огромных глаза, а ниже — упираясь локтями в стол, белое с синими губами лицо. На столе граненое вино темнеет, как красные сгустки. Она улыбается мне медленной покачивающейся походкой. Я беру в руки хлыст, стены пригибаются...
23 октября.
Я люблю красное вино. У него — цвет. Хлыст оставляет красную полосу на белой коже.
Этот крик был бы душераздирающим, имейся вокруг хоть одна душа. Женщина упала, и на ее месте осталась рассеченная надвое темень. Я отбросил хлыст. Рассеченное время корчилось, как две огромные половины червя.
Я, не оборачиваясь, видел спиной гречанку. Голая, она стыдливо прикрывала меня своей наготой. Другая лежала на полу, держа окровавленными пальцами страшное, никому не известное лицо.