Избранные статьи

Гаспаров Михаил Леонович

Это и дает нам первый ответ на вопрос, почему Пушкин написал свой перевод не элегическим дистихом, а гекзаметром: потому что в элегическом дистихе он не мог бы так свободно пользоваться центрами стихов. Пентаметр гораздо резче разламывается на два симметричных полустишия, чем гекзаметр; поэтому каждый элегический дистих из гекзаметра и пентаметра стремится к двойной антитезе — во-первых, между гекзаметром и пентаметром и, во-вторых, между первой и второй половинками пентаметра («Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;|| мальчик отцу помогал;| мальчик, оставь рыбака!..|||»). Единица гекзаметрического стихотворения — стих, элегического — двустишие; каждый дистих обычно целен и замкнут, анжамбеманы дистихам противопоказаны. Так, во всем греческом подлиннике Ксенофана на 24 стиха приходится только 4 анжамбемана (т. е. 4 случая, когда синтаксическая пауза внутри стиха сильнее, чем на одном из концов), тогда как в стихотворении Пушкина на 13 стихов 9 анжамбеманов. Для «анжамбеманного» стиля, избранного Пушкиным, элегический дистих решительно не подходил.

Можно спросить в таком случае, почему Пушкин избрал сам этот «анжамбеманный» стиль? Ответ: потому, что он обеспечивал два качества, постоянные в пушкинской поэтике, — краткость и связность. Краткость — это значит: стихотворение Пушкина ощущается не как перевод, а как конспект античного подлинника — выделены звенья, выделены связи, степенью подробности (количеством скупо потраченных слов) намечена их иерархия. А связность — это значит: читатель должен ясно представлять, в каком месте текстовой структуры он находится, не

должно быть сомнительных пауз, на которых можно заколебаться — конец это или не конец. Именно поэтому в стихотворении Пушкина строки нигде не кончаются точками. У Ксенофана же оборвать стихотворение можно почти после каждого дистиха (только между двумя первыми и двумя последними связь теснее: это прием, выделяющий зачин и концовку), а в двух местах этот разрыв почти напрашивается: после стиха 12 (конец описательной части) и стиха 18.

Таков первый ответ на вопрос, почему Пушкин перевел стихотворение Ксенофана гекзаметром: потому что это давало ему возможность выдержать свой обычный конспективный стиль и сократить стихотворение вдвое. Но возможен и второй ответ: Пушкин шел не от стиля, а от жанра. Для этого следует посмотреть, что и как он сокращал и перестраивал в своем конспекте.

Характеристика пушкинской переработки подлинника имеется в статье Я. Л. Левкович, но здесь она выдержана в традиционных апологетических выражениях: «описательную манеру Ксенофана Пушкин искусно оживляет, превращая описание в живописную картину», «менторские однообразные интонации исчезают, и речь приобретает ораторски-торжественный характер» [69] . Думается, что эту разницу между Пушкиным и Ксенофаном можно определить объективнее.

69

Левкович Я. Л.К творческой истории перевода Пушкина…, с. 93–94.

Хотя перевод Пушкина и не притязает на программную точность (это видно из того, что он вдвое короче), он передает подлинник не менее полно, чем в практике многих профессиональных переводчиков. Если вычислить показатель точности (какая часть знаменательных слов подлинника сохранена в переводе) и показатель вольности (какая часть знаменательных слов перевода не имеет словесных соответствий в подлиннике) [70] , то мы увидим: из 118 существительных, прилагательных, глаголов и наречий лефевровского подстрочника Пушкин сохраняет 50, а из 69 знаменательных слов своего 13-стишия допускает нововведенных 29; это значит, что и показатель точности составляет около 42 %, и показатель вольности тоже около 42 %. Это вполне укладывается в рамки, намеченные при обследовании переводов начала XX в.: точность 30–50 %, вольность 20–70 %. Для дополнительного сравнения укажем, что в пушкинском переводе из Шенье «Ты вянешь и молчишь» показатель точности — 49 %, вольности — 41 %; а в переводе из Мериме «Влах в Венеции» точность — 55 %, а вольность — 33 %.

70

Эта методика количественного измерения точности перевода, разработанная нами, подробно описана в статье: Настопкене В.Опыт исследования точности перевода количественными методами. — Literature, Вильнюс, 1981, т. 23, № 2, с. 53–70.

Но что именно Пушкин опускает в тех 58 % подлинника, которые он не включил в свой перевод, и что привносит в те 42 %, которые он счел нужным добавить от себя?

Сравним текст пушкинского стихотворения и текст и перевод лефевровского источника. В пушкинском тексте курсивом выделены слова, добавленные Пушкиным, в лефевровском тексте — слова, опущенные Пушкиным.

Пушкин: 1 Чистый лоснитсяпол; стеклянныечаши блистают; 2 Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь, 3 Ладана сладостный дым; другой открывает амфору, 4Запах веселый вина разливая далече; сосуды 5 Светлойстуденой воды, золотистые хлебы, янтарный 6 Мед и сыр молодой — все готово; весь убран цветами 7 Жертвенник. Хорыпоют. Но в начале трапезы, о други, 8 Должно творить возлиянья, вещатьблаговещие речи, 9 Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою 10 Правду блюсти: ведь оно ж и лете. Теперь мы приступим: 11 Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика 12 В ночь,возвращаясь домой, на раба опираться; но слава 13 Гостю,который за чашей беседует мудро и тихо. Лефевр: 1 D'eja le sol de la salle est propre, chacun a les mains bien nettes, les goblets sont rinc'es; tous les convives ont leurs couronnes sur la t^ete. 3 L’un pr'esente dans une coupe un parfum d’une odeur exquise; le crat`ere est l`a, rempli de la source de la joie. 5 Un autre tient le vin tout pr^et, et dit qu’il ne le quittera pas sans у faire raison; c’est un vinnd'elicat qui parfume par son bouquet tous les pots. 7 Au milieu de tout ceci, l’eneens flatte l’odorst par les 'emissions de sa vapeur naturelle; il у a de l’eau fraiche d’une saveur agr'eable et pure; 9 des pains d’une couleur dor'ee sont sous la main; la table riante est charg'ee de fromage et de miel pur; 11 l’autel qui est au milieu m^eme de la salle, est par'e de fleurs de tous c^ot'es. La musique et les chants retentissent dans toute la maison; 13 mais il faut que des gens sages commencent par c'el'ebrer les louang'es de la divinit'e, et ne fassent entendre alors que les paroles saintes et de bon augere. 15 Il doivent demander, en faisant des libations de pouvoir toujours se maintenir dans les termes de la justice; d’ailleurs cela est plus facile que d’^etre injuste. 17 Ce n’est pas un crime que chacun boive autant de vin, qu’il peut en prendre, pour s’en retoumer chez lui sans ^etre accompagne d’un serviteur, lorsqu’il n’est pas trop ag'e; 19 mais louons l’homme qui en buvant communique des choses dignes d’^etre retenues, et celui qui fait sentir le prix de la vertu. 21 Laissons-la ces combats des Titans et des G'eants, de m^eme que ces rixes sanguinaires des anciens Centaures, 23 autres inepties, dont on ne tire aucun avantage; mais usons toujours de cette pr'evoyance dont les suites sont si heureuses. Перевод: 1 Вот

уже чист пол горницы, руки у всех вымыты, кубки выполосканы; у всех застольников венки на голове. 3 Один протягивает в чаше благоуханный аромат; здесь и кратер, наполненный из источникавеселья. 5 Другой держит готовоевино и говорит, что не оставит его беспричинно: это вино изысканное,запахом своим напояющее все сосуды. 7 Посреди этоголадан ласкает обоняние, испуская свои природныепары; есть и свежая вода, приятная и чистая на вкус; 9 хлебы золотистого цвета под рукой; роскошный стол гнется подсыром и чистыммедом; 11 По самой середине горницыалтарь убран цветами со всех сторон, Музыка ипесни оглашают весь дом; 13 Но вначале мудрым мужамподобает вознести хвалыбожеству, чтобы слышны были толькоблаговещие и святыеслова. 15 Они должны, творя возлияния, молить сил всегдадержаться в пределах правды; это и вообщелегче, чем быть неправедным. 17 Не грех, чтобы каждый пил вина, сколько может, чтобы только вернуться домой безсопровождающего служителя, если не слишком стар; 19 но слава тому, кто и за выпивкой рассказывает о том, что стоит запомнить, кто дает почувствовать достоинство добродетели. 21 Оставим эти побоища титанов и гигантов и кровавые раздоры старинных кентавров, 23 и прочий вздор, от которого никакого проку, а будем всегда верны той зоркости мысли, от которой потом бывает так хорошо.

Сперва рассмотрим вторую, дидактическую половину стихотворения. Она Пушкиным, во-первых, урезана, а во-вторых, вывернута наизнанку, как сказано выше. Ксенофан был одним из первых греческих философов, делом его жизни была борьба за разум против мифа [71] . Поэтому смысл его элегии: вот пир, но будем и на пиру блюсти разум — развлекаться не мифическими сказками, а душеполезными разговорами; и будем блюсти меру — пить столько, чтобы вернуться каждому без помощи раба. Первую из этих программ Пушкин урезает: снимает противопоставление мифам о титанах, гигантах и кентаврах. Почему? Потому, что идеализирующему взгляду человека нового времени эти мифы не кажутся предосудительными, а представляются необходимой и милой принадлежностью всякой античности. Поэтому положительные требования Ксенофана сводятся у Пушкина к самой суммарной и неопределенной формулировке: «слава гостю, который за чашей беседует мудро и тихо». Вторую же из этих программ, о мере в питье, Пушкин выворачивает наизнанку: Ксенофан пишет, что нельзя пить столько, чтобы одному не дойти до дому, а Пушкин пишет, что можно, — для пушкинского пира степень дозволенного опьянения на градус выше, чем для ксенофановского. Почему? Потому, что для человека нового времени и пьянство в древнем греке не кажется предосудительным, а воспринимается как нечто естественное и милое: то чувство меры, которое Ксенофан призывал воспитывать в себе, издали кажется в древних греках завидно-врожденным и не требующим воспитания. Праздник духа и праздник тела — эти два аспекта античного быта для Ксенофана находились в конфликте, а для его новоевропейских читателей — нет.

71

О месте рассматриваемого стихотворения в творчестве Ксенофана см.: Marcovich М.Xenophanes on drinking-parties and Olympic games. — Illinois Classical Studies, 1978, vol. 3, p. 1–26 (с большой библиографией); здесь же тонкие наблюдения над композицией ксенофановского оригинала — над расположением в нем мотивов чистоты, цветов, аромата, изобилия, веселости, благочестия и божества.

Впрочем, можно сказать, что отголосок этого конфликта у Пушкина сохраняется, но перемещается из идейного плана в стилистический. Пушкин сперва дает программу праздника духа в подчеркнуто высоком стиле («в начале трапезы, о други, должно творить возлиянья, вещать благовещие речи… да сподобят нас чистой душой правду блюсти…» — этого дополнительного упоминания о чистой душе не было у Ксенофана), а тотчас за этим — программу праздника тела в подчеркнуто сниженном стиле («каждый в меру свою напивайся. Беда не велика…»); перелом между ними — уже отмечавшиеся серединные слова «ведь оно ж и легче». Преломление этих двух планов — стилистическая кульминация стихотворения, здесь создается напряжение, и оно разрешается в последней фразе, «слава гостю, который за чашей…», где после крайностей высокого и низкого стиля восстанавливается тот нейтральный стиль, с которого и начиналось стихотворение. Таким образом, смысл пушкинской переработки второй половины стихотворения состоит в том, что античности приписывается такое врожденное обладание разумностью и чувством меры, которое облагораживает любые стороны ее жизни. Усилий для этого не нужно.

Теперь можно обратиться к первой, описательной половине стихотворения. Она переработана Пушкиным так, чтобы проиллюстрировать именно такое представление об античности — как от природы облагодетельствованной, не нуждающейся в усилиях, статичной и гармоничной. Для этого он, во-первых, сокращает число упоминаемых действий и предметов; во-вторых, усиливает не материальные, потребительские, а эстетические признаки этих предметов; в-третьих, располагает их в более урегулированной ритмической последовательности.