Избранные стихи
Шрифт:
О том, как призрачна улыбка,
как путаются явь и бред.
О старости по-детски слабой,
о детстве, старческом вконец,
об удивленье эскулапа,
узнавшем, что воскрес мертвец.
Здесь только факты — я не прячу
ужасную их наготу.
Рассказ по памяти горячей
о белых стенах поведу.
2
Тут страж на каждом этаже,
тут изгоняют каждый шорох,
но слышен шепот
«Он жив еще или... уже?»
Тут необъятный шар земной
стеснен до узенькой кроватки,
и пульс в предсмертной лихорадке
пускается в галоп шальной.
Тут жизнь висит на волоске,
захлебываясь в алой пене,
тут кажется сердцебиенье
биеньем рыбы на песке.
Тут, как любовница, болезнь
не хочет отлипать от тела,
тут никакого нет предела
у боли — хоть на стенку лезь.
Тут все минуты до одной
подобны дряхлым черепахам:
ползут, раздавленные страхом,
томительные, словно зной.
Тут жар бывает сорок два,
хотя такое невозможно,
тут жизнь больна, и безнадежно,
а смерть надеждами жива.
3
Конвульсий страшные качели
больного скидывают вниз,
в гнилое, смрадное ущелье,
где нервы змеями сплелись.
И снова завоняло хлором,
лишь начал разносить недуг
по лазаретным коридорам
предписанные дозы мук.
Не уходила из палаты
бессонница, черным-черна,
покамест белые халаты
не впрыснули полграмма сна,
В жару метался разум — между
сознанием слабости и сил —
и колебал свечу надежды,
и только чудом не гасил.
Пожары...
Спящих тел пожары...
Как из брандспойта, льется пот...
И водят вкруг огня кошмары
юродивый свой хоровод.
И голова трещит от боли,
раскалываясь меж глазниц,
чтоб вылетели из неволи
желанья стаей белых птиц.
Белеет пух, белеют перья,
а может, это наконец
белеет сквозь туман неверья
сестры склонившейся чепец.
4
Лизоль осточертел до рвоты.
Но мы вдыхаем и лежим,
как нам велит режим зевоты,
всепослушания режим.
Тут звучен голос боли властной,
а голос человека слаб,
тут кислород страдает астмой
и птица выжить не смогла б.
Тут сад в чахотке скоротечной
(исход болезни — дело дней) —
к
восход приходит все поздней.
Листвы завершено круженье,
за днем сгнивает палый день,
и неподвижностью движенье
поглощено, как тенью тень.
О, здесь такая гниль и порча,
что луч, едва в окно упав,
обратно уползает в корчах,
как перешибленный удав.
Тут аппетит и так некрепок,
а рацион и вовсе скуп.
Неужто так целебны репа,
капуста и протертый суп?
О, тут, как жвачное, на травке
пасется кротко пациент
и ставит унцию поправки
превыше орденов и лент.
5
Тут все равны, тут все больные —
совсем особый вид людей...
Зачем внизу гремят шальные
шаги непрошеных гостей?
Хотят сочувствием упиться,
одобрить громко цвет лица.
(Так в голову самоубийцы
впивается кусок свинца!)
Шумят, галдят, теснясь в проходе,
и их никто не просветит,
что арестанту о свободе
болтать не позволяет стыд.
Цветы и этот хохот зычный,
как будто прямо из окон
под вечер на перрон столичный
их дачный выблевал вагон.
6
Тут удивительное снится:
слеза на молодой щеке,
и прядь волос или ресницы,
и отражение в реке.
Вопросы есть, но нет ответа,
есть грех, но никакой вины:
подобье странного сонета,
где строфы рифмы лишены.
Стремленье к встрече безвозвратной
и к имени тому, всегда
звучавшему как «вероятно»,
но только не как «нет» и «да».
Мне часто снится взгляд кошачий,
и тем обидней этот сон,
что он уже не больше значит,
чем отзвеневший перезвон.
Проснусь — не доведу ошибку
до безнадежного конца...
Сестра и слезы и улыбку
сотрет с помятого лица.
7
Забрезжил день, как столбик ртути,
а плох ли день или хорош
и легок или очень труден
не сразу, к счастью, разберешь.
Зажегся свет по всей больнице
и в утренний обход погнал
гусиной важной вереницей
дневной дежурный персонал.
Кому-то делают уколы,
хоть на рассвете все бодры,
но «легкий» ты или «тяжелый»,
не скроешь от ночной сестры.