Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать
Шрифт:
Он был настолько известен, что стоило жителю села Большие Воробушки оказаться хоть в Магадане, хоть в Кушке, хоть даже и за границей, чего, правда, ни разу не случилось, и сказать о себе, что он, мол, из села Большие Воробушки, то сразу же все восклицали: А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а а-а-а-а-а! Это из того самого села Большие Воробушки, где Н.Н. родился и некоторое время жил! Ну да, отвечал земляк Н.Н.
Сперва с гордостью и радостью отвечал.
Потом с привычкой.
А потом уже и с досадой.
Если в область
Сперва с гордостью и радостью.
Потом с привычкой.
А потом уже и с досадой.
А потом даже совсем перестали рассказывать, исчезая из окрестной видимости, едва у памятника появлялись машины с чужими людьми.
Единственной школе села Большие Воробушки присвоили имя Н.Н. О нем рассказывали на уроках детям.
Его упоминали на каждой сельской сходке.
Он был пример и знак.
И создалось впечатление, что кроме Н.Н. ничего достойного в селе Большие Воробушки не было, нет и не будет, и жители вследствие этого засомневались в своей полезности, в своих достоинствах, а некоторые и в самом существовании своем. И от безысходности все — от мала до велика — стали постоянно и жестоко пить водку, вино, самогон. Пива не пили: его в село Большие Воробушки не привозили никогда, а своего не производили.
Так продолжалось до осени 1993-го года, до той поры, когда вернулся в село получивший высшее образование Константин Счукин. Он, само собой, выпил. А потом взял кувалду и разбил памятник. А потом осколки унес, а место разровнял лопатой — будто и не было ничего. Но этого мало. Он созвал сход, взял слово и объявил: вот что, дорогие земляки, давайте так. Никакого Н.Н. не было. Не родился он у нас и не проживал некоторое время. Амбец!
Будто свежим воздухом овеяло селян. Впервые за долгие годы улыбнулись они друг другу с чистым сердцем.
Гости по привычке поездили, но им объясняли: ошибка вышла, не родился и не проживал некоторое время у нас никакой Н.Н., первый раз вообще о нем слышим.
Перестали ездить.
В школе об Н.Н. учительницы уже не рассказывали, а в качестве положительных примеров выставляли своих же земляков, передовиков косовицы, обмолота, вспашки и дойки.
А главное, пили в Больших Воробушках теперь уж не от мала до велика, а только взрослое дееспособное население, что можно считать в пределах общестатистической российской нормы.
Каков вывод из этого рассказа, напрашивающийся сам собой?
Но, хоть он и сам собой напрашивается, — нету никакого.
Это просто случай из жизни, только и всего.
Осень 1993
Нельзя
Приснился мне дядя Петя покойный, что будто бы сидим мы в бане одетые. Я хоть и во сне, а сразу сообразил, что раз мы одетые в бане, то, значит, не мыться забрались, а выпивать.
Но дядя Петя не пьет, а говорит:
— Нельзя мне!
Я удивляюсь:
— Почему нельзя? Это когда ты живой был, у тебя и сердце больное было, и печень, и язва, ты и бросил пить. Но теперь-то ты мертвый, теперь-то тебе чего беречься? Не порть компании, выпей!
— Нет. Нельзя.
— Да почему?! Что тебе сделается, твою-то, извини, мать?
— Ничего не сделается. А просто — нельзя.
Тут я проснулся и подумал: вот, сколько лет прожил, а лишь теперь понял, что такое смерть. Смерть — когда нельзя. НЕЛЬЗЯ. Нельзя — и все. Без объяснений.
И стало мне интересно мертвым пожить.
Ведь все очень просто: нельзя — и все!
Перестал пить. Дураки пристают, а я говорю: «Нельзя!» — и удаляюсь с загадочной улыбкой.
Разошелся с женой, с которой уж семнадцать лет (то есть с момента свадьбы) мечтал разойтись, да все как-то… А теперь подумал: зачем она мне, мертвому? — и без малейшей запинки разошелся. С другими женщинами, однако, не стал ничего. Я ж мертвый, и это получится извращение какое-то. И главное — нельзя.
Трудней всего было бросить курить. Бессонница терзала, кашель бил в три погибели. Но как вспомню — НЕЛЬЗЯ! — и легче.
Ел очень мало, потому что если совсем не есть, то можно по-настоящему помереть, а я не хотел помирать по-настоящему, я хотел только мертвым пожить.
И стало мне через полгода так легко! — просто летаю! Улыбаюсь на все стороны. Меня толкают и обругивают, а я молчу, мне отвечать нельзя. Невозможно. И самое приятное что душа не требует объяснений, почему нельзя, и не осталось во мне ничего, кроме уважения к самому себе.
И тут снится мне дядя Петя повторно, уже не в бане, а легально, у меня дома. Он пьет водку! Он закусывает малосольным огурцом с хрустом! Он курит так, что дым из ушей!
Я кричу:
— Дядя Петя, родной, ты что, тебе ж нельзя!
А он с усмешкой:
— Когда нельзя, а когда и можно.
Я проснулся весь в поту.
И плохо мне теперь.
Думаете, я стал опять пить и курить? Зачем! — Минздрав предупреждает!
Но легкость ушла, понимаете вы меня? Ясность мыслей покинула меня. Раньше я знал: нельзя и нельзя. А теперь только и делаю, что думаю: почему нельзя? Ушло от меня это высокое понятие. И слышать мне теперь это слово больно — как видеть свой свадебный костюм на огородном пугале; это не факт, а сравнение, мой-то свадебный костюм вот уж двадцать лет как новый и я надеваю его на свадьбы родственников или на похороны, или на торжественные государственные праздники, которых теперь уж нет.