Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1

Ильина Наталия Николаевна

Хотя Эверс и назвал М.В.Ломоносова «дурным критиком», но, взвесив доводы сторонников норманской теории, отметил, как и когда-то Ломоносов, отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике (вместе с тем напомнив, что факт отсутствия известий о Рюрике в скандинавских источниках был подмечен еще Миллером) и очень точно охарактеризовал этот факт как «убедительное молчание» («ослепленные великим богатством мнимых доказательств для скандинавского происхождения руссов историки не обращали внимание на то, что в древнейших северных писаниях не находится ни малейшего следа к их истине»). При этом говоря, что «всего менее может устоять при таком молчании гипотеза, которая основана на недоразумениях и ложных заключениях, и не имеет за себя ничего, кроме славы, достойно впрочем приобретенной, ее сочинителей».

Как

объяснял свой вывод исследователь, и Ломоносову, и ему кажется «очень невероятным, почему сия история не дошла по преданию ни до одного позднейшего скандинавского повествователя, если имела какое-либо отношение к скандинавскому северу. Здесь речь идет не о каком-либо счастливом бродяге, который был известен и важен только немногим, имевшим участие в его подвигах. Судьба Рюрикова должна была возбудить вообще внимание в народе, коему принадлежал он, - даже иметь на него влияние, ибо норманны стали переселяться в таком количестве, что могли угнетать словен и чудь». Развивая свою мысль далее, он также совершенно резонно подчеркнул: «...Как мог соотечественник Рюрик укрыться от людей, которые столько любили смотреть на отечественную историю с романтической точки. После Одина вся северная история не представляет важнейшего предмета, более удобного возвеличить славу отечества». Причем сага «повествует, довольно болтливо», о походах своих героев на Русь «и не упоминает только о трех счастливых братьях».

В ответ на возражение Шлецера Ломоносову, что шведы и датчане долго не знали, «какое счастие составил себе в Нормандии земляк их, морской разбойник Рольф», Эверс сказал: «Конечно, долго не знали, но узнали же наконец от достовернейшего и многознавшего дееписателя скандинавского севера, часто упоминаемого Снорри», которому погибшие древнейшие исторические памятники доставили «известия об отдаленном Рольфе и позабыли о ближайшем Рюрике?». Рассматривая Вертинские анналы, именующие представителей народа «рос», возглавляемого хаканом, «свеонами», под которыми понимали, начиная с Байера, шведов, Эверс констатировал, что слово «каган» совершенно неизвестно в Швеции. Затем продемонстрировав, что «шведы и франки знали друг друга поименно задолго до того времени, как те мнимые Rhos прибыли в Ингельгейм», он резюмировал: странным кажется тот факт, что мнимые шведы назвались не собственным именем, а тем, под которым известны у финнов, «как будто они нашли это имя известным у всех народов от Балтийского до Черного моря».

Ведя речь о другом аргументе норманистов - русских названиях днепровских порогов, Эверс отметил произвольность вообще всех «лингвистических» толкований последних, следовательно, цену им как доказательствам. Указывая, что «неутомимый» Ф. Дурич объяснил русские названия порогов из славянского «также счастливо», как и Ю. Тунманн из скандинавского, а И. Н. Болтин из венгерского, он с иронией заключил: «Наконец, может быть найдется какой-нибудь словоохотливый изыскатель, который при объяснении возьмет в основание язык мексиканский». При этом справедливо указав, что если бы русы были норманнами, смешавшимися с восточными славянами, «то сие должно бы быть видно не из семи названий порогов, но из всего языка подвластного народа. Именно етого нельзя сказать о словенах».

Убедительно показав несостоятельность апелляции Шлецера к Рослагену как основе имени «Русь», Эверс правомерно отклонил и другой аргумент своего учи теля, уделявшего исключительное внимание тому факту, т. к. видел в нем неоспоримое свидетельство германского происхождения варягов, что поздние летописи выводят Рюрика с братьями «из немец». Согласившись с ним, что сейчас во всех славянских языках «немцем называют германца», историк пояснил: «Но прежде это слово имело общее значение по отношению ко всем народам, которые говорили на непонятном для словен языке».

Не принял ученый и точку зрения Шлецера, которую впоследствии отстаивали такие авторитетные фигуры нашей историографии, как Н.М. Карамзин и С.М. Соловьев, что русская история начинается лишь «от пришествия Рурика и основания русского царства» («да не прогневаются патриоты, что история их не простирается

до столпотворения, что она не так древна, как еллинская и римская, даже моложе немецкой и шведской»). Заметив в ответ, что «Рюриково единодержавие было неважно, и не заслуживает того, чтоб начинать с оного русскую историю», и что «русское государство при Ильмене озере образовалось и словом, и делом до Рюрикова единовластия, коим, однако, Шлецер начинает русскую историю. Призванные князья пришли уже в государство, какую бы форму оно не имело». Эверс также подчеркнул, говоря об одной из самых серьезнейших ошибок Шлецера, дорого обошедшейся науке: «Восстановление истинного Нестора... остается по крайней мере сомнительным» (о предшественниках Нестора, следовательно, о существовании в Древней Руси разных историографических традиций, по-разному смотревших на прошлое, настоящее и будущее своей земли, говорили еще В.Н.Татищев, Г.Ф.Миллер и И.Н. Болтин[158]).

Но вместе с тем Эверс проявил солидарность с ним, признавая, что «германских слов очень мало в русском языке» и что «сии немногие столько же обнаруживают верхненемецкое происхождение, как и скандинавское» (Шлецер, не найдя никаких следов пребывания норманнов на Руси, не мог скрыть своего недоумения: там «все сделается славянским! явление, которого и теперь еще совершенно объяснить нельзя», что «славенский язык нимало не повреждается норманским, которым говорят повелители» и что из смешения славянского и скандинавского языков «не произошло никакого нового наречия». И добавил к сказанному, невольно выставляя норманскую теорию безосновательной: «Как иначе напротив того шло в Италии, Галлии, Гиспании и прочих землях? Сколько германских слов занесено франками в латинский язык галлов и пр.!»). Выступая против повальной норманистской интерпретации летописных имен, Эверс показал несостоятельность такого подхода на примере имени Игорь, которое выдают за скандинавское имя Ингвар. Но бабку Константина Багрянородного, напоминал он, «все византийцы называют дочерью благородного Ингера. Неужели етот Ингер, который, по сказанию Кедрина, происходил из Мартинакского рода, был также скандинав?»[159].

В 1816 г. немецкий ученый Г. Ф. Голлман, труд которого «Рустрингия, первоначальное отечество первого российского великого князя Рюрика и братьев его» был издан в Бремене, сказал про Шлецера, что «самый великий ученый и беспристрастный изыскатель легко принимает гипотезу, имеющую вид истины, за историческую истину, если для своего предположения нарочно приискивает и подбирает доказательства, не выводя впрочем и не представляя никакого другого объяснения для доказываемого мнения». И в отличие от Шлецера говорил, что в ПВЛ нигде не сказано о выходе руссов именно из Скандинавии», но соглашался с ним, что «понтийская» (черноморская) русь не принадлежит русской истории[160].

Н.М. Карамзин в 1816 г. в «Истории государства Российского», с которой практически одновременно с русскими читателями знакомились западноевропейцы, вел речь о «нелепостях ученого Далина», о том, как он «открывал» источники по своей родной истории: «Обратил сказки древних о гетах и скифах в шведские летописи!», об ошибках в размышлениях о русской истории Байера, Миллера и Шлецера. По его мнению, Байер «излишно уважал сходство имен, недостойное замечания, если оно не утверждено другими историческими доводами», в связи с чем отыскал Кия в готском короле Книве, что он «худо знал нашу древнюю географию», выводил финнов от скифов и др.

Отметил ученый источниковедческую неразборчивость Миллера, породившую фантазии в диссертации, его увлеченность выискивать «сходство имен». Так, противопоставляя саги - «сказки, весьма недостоверные» - летописям, достойным «уважения», Карамзин говорил, что «шведский повествователь Далин, весьма склонный к баснословию, отвергает древнюю Историю Саксонову. Несмотря на то, Миллер в своей академической речи с важностию повторил сказки сего датчанина о России, заметив, что Саксон пишет о русской царевне Ринде, с которою Один прижил сына Боуса, и что у нас есть так-же сказка о Бове королевиче, сыне Додона: «Имена Боус и Бова, Один и Додон, сходны: следственно не должно отвергать сказаний Грамматика!».