Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1
Шрифт:
В 1821 г. (русский перевод статьи был опубликован в 1823 г. в «Вестнике Европы») немецкий ориенталист-норманист И.С.Фатер отметил в «Вестнике Европы», отстаивая идею существования Черноморской Руси, что Эверсу «принадлежит честь» обращения внимание на нее, а Ломоносова охарактеризовал как «великого мужа», филолога, физика и историка. В 1824 г. польский историк-норманист И. Лелевель говорил, разбирая на страницах журнала «Северный архив» «Историю государства Российского» Карамзина, что Миллер, хотя и слабо, «но употреблял средства к познанию истины», что Шлецер «скуп на похвалы» русским ученым, что «ему не надлежало прямо без всякого различия называть» все имеющиеся у него летописи «Нестеровыми, но прежде должно было исследовать оныя в частности и в общем составе», что он «мог бы сделать свои замечания о находящемся между ними различии и указать их отличительные
Шлецер, продолжал далее Лелевель, слишком строго восстает против Гостомысла (но не правы и его защитники, «которые слишком горячо восстают за него»), что он, а за ним Карамзин глубоко заблуждались, считая варягов-норманнов образованнее славян. Констатируя, что в русской истории совершенно нет следов пребывания норманнов (причину чего он видел в высоком уровне развития восточных славян, в связи с чем пришельцы покорились в их землях «существовавшему порядку вещей»), Лелевель заключал: этот факт служит «к объяснению многих темных мест в истории» и должен почитаться «за один из краеугольных камней целого основания сей истории», но его Карамзин почти не учитывал и разъяснил лишь «несколькими словами без надлежащих доказательств». Он также подчеркнул, что последнему стоило бы отечественных историков «разбирать подробнее, нежели Байера и Миллера». Им также совершенно резонно было замечено, что ПВЛ и варяжскую легенду «всегда толковали сообразно с духом и понятиями того времени, в которые разбирали оныя»[166].
В том же 1824 г. М.Т. Каченовский разъяснил, в чем заключается суть работы Шлецера с летописями и как она противоречит научным методам: немецкий ученый надеялся восстановить Нестора (т. е. ПВЛ) «сводом из списков разнородных, коих не определена достоверность, которые писаны не в одно время», и выяснить «настоящее слово или отгадать, что собственно писал Нестор». Но, как правомерно вопрошал историк, «можно ли, по прошествии семисот лет, отгадать такие слова Нестора, основываясь на тех чтениях, которые встречаются в других позднейших рукописях, чтениях одолженных своим бытием или другому источнику, или своевольству и самой затейливости сборщиков временников и переписчиков?»[167].
В 1825 г. М.П. Погодин, излагая свой ответ на варяжский вопрос в труде «О происхождении Руси», на всем его протяжении приводит мнения В.Н. Татищева, Г.Ф.Миллера, М.В.Ломоносова, Ю.Тунманна, И.Н.Болтина, А.Л.Шлецера, Г.Эверса, Н.М.Карамзина, Г.Ф.Голлмана, Х.Д.Френа. Примечательно, что норманизм исследователя не помешал ему указать на несостоятельность одного из важнейших заключений Шлецера. Шведский Рослаген, отмечал Погодин, «ничего не доказывает» в пользу того, что русь - это шведы, т. к. Швеция в древности не составляла единого целого и в ее пределах обитало «множество мелких, независимых друг от друга племен», только одно из которых называлось шведами. И подчеркнул, указав на Карамзина, что необходимо отказаться от Рослагена «и почесть не имеющим сюда никакого отношения, чего, однако, не делают»[168].
Тогда же дерптский историк-антинорманист И.Г.Нейман в книге «О жилищах древнейших руссов» констатировал, во-первых, что Эверсу принадлежит честь особенного обращения внимания на восточные источники для русской истории, во-вторых, что из самих скандинавских писателей не смогли еще подобрать ни одного свидетельства в пользу норманства руси (никто не знает норманнов, повторил он не раз уже до него сказанную истину, которые назывались руссами), в-третьих, что результат норманистского толкования «русских» названий днепровских порогов уже «по необходимости брать в помощь языки шведский, исландский, англо-саксонский, датский, голландский и немецкий... делается сомнительным». В 1826 г. Погодин, издавая сочинение Неймана на русском языке, указал, что по скандинавским известиям не видно, чтобы норманны ходили в Византию до IX в., как это утверждали Ире, Тунманн, Шлецер[169].
В 1827 г. антинорманист С. Руссов
В 1827-1839 гг. Г.АРозенкампф, установив, что слова Ruotsi и Рослаген «не доказывают ни происхождения, ни отечества руссов», вместе с тем указал, что Вертинские анналы «не представляют полного исторического доказательства» шведского происхождения руссов и что названия «руси» и «руссов», обитавших в Восточной Европе, были известны византийцам до прихода Рюрика[171].
В 1828 г. А. Рейц констатировал, что «Шлецеру легко было основать свое мнение о скандинавском происхождении руссов. В пользу оного говорила вероятность, а с первого взгляда и летописи. Но когда Еверс поодиночке показал слабость доказательств, когда он с удивительным остроумием провел ряд глубоких заключений и выводов, начиная от первых следов племени руссов до последнего своего результата; тогда увидели, как трудно будет защищать мнение, доселе столь вероятное от подобного нападения. Но отказаться от него столь же трудно». Будучи не в силах отказаться от этого «вероятного мнения», Рейц вместе с тем сказал: «Неоспоримо, вывести происхождение варяго-руссов предоставлено будущему времени и будущим изысканиям. Мы принуждены признать, что есть следы, хотя темные и бессвязные, южного народа руссов, но важны ли сии руссы для нашей истории, одного ли они происхождения с первыми обладателями России или посторонний народ, существовали ли они до призвания варяго-руссов?
– время решит все это»[172].
Но это перспективное научно-критическое направление в нашей историографии, объединявшее, важно подчеркнуть, и норманистов, и антинорманистов и ведущее спокойный и взвешенный разговор по варяго-русской проблеме, было основательно заглушено другим, суть которого сводилась к панегирически-восторженной оценке заслуг в разработке русской истории Байера, Миллера и Шлецера. И которое, надлежит сказать, сложилось уже в момент первого знакомства русского читателя с «Нестором» Шлецера. Так, в 1809 г. переводчик «Нестора» Д.И.Языков, представляя его своим соотечественникам, отмечал, что автор «оказал незабвенные заслуги русской истории». На следующий год в рецензии на первую часть сочинения, помещенной на страницах журнала «Цветник», данные слова были повторены, а также было сказано, что Татищев, Ломоносов, Эмин, не разбираясь в подлинности летописей, «вносили в свои истории нелепости, произшедшие от переписчиков и рождали тем различные споры и несогласия»[173].
Теперь же тональность такого разговора приобрела еще большую резкость, а в связи с тем, что антиподом немецким исследователям (своего рода «тенью») непременно выставлялся Ломоносов, то сколько восторга (зачастую просто безудержного) изливалось в их адрес (и в первую очередь Шлецера), то столько же скепсиса высказывалось по поводу исторических возможностей русского ученого (особенно негативно и в полном согласии со Шлецером трактовалась его роль в обсуждении диссертации Миллера), что автоматически и априори вело к признанию научной состоятельности норманской теории и отказе в том антинорманизму.
И подобный настрой, внедряемый в сознание русского общества как академическими изданиями, так и посредством популярных журналов, по сути носил массовый характер и не позволял по достоинству оценить научное наследие не только названных лиц и их современников, но и представителей последующих поколений науки. Причем, что обращает на себя внимание, проводниками подобного настроя являлись люди, специально не занимавшиеся проблемой этноса варягов. И хотя с их именами связано появление первых историографических обзоров, где значительное место было отведено историографии варяго-русского вопроса, но в основном они просто репродуцировали мысли, высказанные Шлецером (только не приняв его оценки Байера и Миллера) и Карамзиным, отчего их работы так сильно похожи друг на друга.