Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1

Ильина Наталия Николаевна

Указывая, что Круг иногда напрасно обвиняет его, «но очень часто поправляет его, улучшает и дополняет», Шлецер продолжал все также энергично оспаривать, как это он делал в «Несторе», подлинность договоров Олега и Игоря с Византией, Слова о полку Игореве, монеты Ярослава Мудрого («когда на Руси едва ли была и мысль - бить монету?»), но, прежде всего, категорично опротестовывал мнение, шедшее вразрез с его мнением о дикости Древней Руси: «...Что Россия уже в древние времена стояла гораздо на высшей степени просвещения, чем думают некоторые...», в чем увидел склонность ученого, если так сказать, к «русскому патриотизму»: «Уже ли г. Круг принадлежит к тем русским и венгерским поклонникам старины, которые считают за оскорбление своего народа, когда им доказывают, что их предки не были такие «galanthommes», как нынешние их потомки» (надо здесь сказать, что еще М.ВЛомоносов подчеркивал: «Немало

имеем свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели»), И в конце Шлецер выразил надежду, что Круг будет и далее идти «тем путем, который был проложен Байером, потом непростительно долго оставался покинутым».

Куник напомнил, что «в пятой части «Нестора» (1809) Шлецер выставлял полемику Круга в образец Эверсу» (и от себя добавил, что «критика и полемика Эверса, по крайней мере 1808 и 1814 годах, не везде сопровождалась основательною ученостью, и Круг позаботился только частным образом остановить отважный скептицизм дерптского ученого»), А также привел слова И.Миллера, сказанные в 1806 г. в письме Кругу, «что я не совсем доволен многими местами в летописях г. Шлецера... Мне кажется, он слишком смело отвергает повествования летописей и даже известия достоверных источников, увлекаясь духом нашей эпохи, всегда наклонной более разрушать, нежели охранять посредством объяснения», указание другого известного историка Ф.Х.Шлоссера в рецензии 1812 г. на труд Круга «Критический опыт объяснения византийской хронологии в связи с древнейшей историей Руси» о «пристрастной настойчивости Шлецера, с какою защищал он раз высказанные им мнения», об «опрометчивости скептиков», подобных ему Куник также констатировал, что дать ход исследованиям Круга «особенно старался» Г.Эверс и что Эверс был искренне признателен «своему ученому другу», «которому он обязан был благодетельною для него защитою против грозной полемики Шлецера. Круг вступился за него перед Шлецером...», ибо хотя и «был не согласен с главным направлением его сочинения, но тем не менее признавал в нем дарование историка».

Касаясь варяго-русского вопроса в трудах Круга, Куник заострил внимание на том, что он, рассматривая отдельные части этого вопроса, «никогда не увлекался соревнованием против природных русских ученых» (например, против «необузданного скептицизма Каченовского и его учеников»), и был первым, кто «заметил, что между норманскими руссами и восточными славянами довольно долго оставалось различие как по народности, так и в политическом отношении; он ясно видел преобладание норманской стихии при основании и первом распространении русского государства». В прибавлениях к статье Куника, подписанных П.Б., констатируется, что Круг был одним из первых ученых, «которые отказались от гипотезы Штрубе и Шлецера о чисто германском происхождении Русской Правды», что он «обнаруживает иногда необыкновенно верный филологический такт, какой редко можно встретить у историков того времени...», что Куник в своих примечаниях к «Forschungen in der alteren Geschichte Russlands» Круга «доказывает, что мнимые известия о руссах в России до Рюрика у писателей» армянских, персидских, арабских и византийских «не имеют исторической достоверности. Все сии писатели позднее Рюрика и в своих сочинениях обнаруживают наклонность смешивать названия стран и народов, переносить новейшие события во времена древние, вообще отличаются поэтическим и мифологическим направлением».

В 1849 г. норманист И.И.Срезневский отметил тенденциозность, в которую впадают сторонники взгляда особенного влияния скандинавов на Русь: «Уверенность, что это влияние непременно было и было сильно во всех отношениях, управляла взглядом, и позволяла подбирать доказательства часто в противность всякому здравому смыслу». И ведущий специалист в области языкознания того времени, проведя тщательный анализ слов, приписываемых норманнам, показал нескандинавскую природу большинства из них и пришел к выводу, что «остается около десятка слов происхождения сомнительного, или действительно германского», которые могли перейти к нам без непосредственных связей, через соседей, «и если по ним одним судить о степени влияния скандинавского на наш язык, то нельзя не сознаться, что это влияние Оыло очень слабо, почти ничтожно»[226].

В 1854 г. немец Е.Классен констатировал, что Шлецер внес в русскую «историю ложный свет в самом начале ее», ибо, «упоенный народным предубеждением» о варварстве русских и убеждением, что Европа своим просвещением обязана исключительно германцам, стремился доказать, что варяжская русь могла быть только племенем германским. И если Шлецер, указывал Классен, не понял «летописей, то он слепец, напыщенный германскою недоверчивостью к самобытности русских государств во времена дорюриковские но если он проник в сущность сказаний и отверг таковые единственно из

того чтобы быть верным своему плану, то он злой клеветник!». Совершенно правомерно был задан им и вопрос: «...За морем от Новгорода жили не одни шведы а многие народы; почему же скандинавоманы берут это обстоятельство в число доводов своих?»[227].

Выступление Белинского против славянофилов, отмечал С. Л Пештич «оказало влияние на историков-западников, в частности на оценку С М Соловьевым исторических трудов Ломоносова». Выступив в 50-х гг. с серией статей, посвященных А.И. Манкиеву Г.Ф.Миллеру, В.Н.Татищеву, М В Ломоносову, В.К Тредиаковскому, М.М.Щербатову, И.Н.Болтину, Ф.Эмину, И. П. Елагину, А. Л. Шлецеру, Н.М. Карамзину, М.Т. Каченовскому, исследователь сказал, ведя речь о дискуссии 1749-1750 гг., что Миллер преследовался лишь за то, что «был одноземец Шумахера и Тауберта», что Ломоносов, возражая Миллеру, «сильно вооружился против Байера», что его «сильное раздражение» против ненавистного ему иностранца Шлецера проистекало как «от сильного раздражения его против немецкой стороны в академии», так и от того, что тот вызвал у него сильную личную неприязнь.

При этом Соловьев утверждал, что признавать «чуждое происхождение» варяжских князей в то время «было оскорбительно для народного самолюбия». Это чувство, по его словам, было усилено еще и тем, что только что окончилась ожесточенная война со шведами, которые продолжали оставаться «главными и самыми опасными врагами, готовыми воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отнять у России недавнюю ее добычу, - и вот надобно выводить из Швеции первых наших князей!». К тому же в Академии наук немцы, овладев варяжским вопросом, «как самым доступным для них из всех вопросов нашей истории», решают его в пользу скандинавов. Русские же ученые, видя в том «посягательство на честь русского имени», в ответ настаивают на славянском происхождении первых наших князей.

Соловьев нисколько не сомневался в том, что «могучий талант Ломоносова оказался недостаточным при занятии русскою историею, не помог ему возвыситься над современными понятиями», что исторические занятия были чужды ему «вообще, а уже тем более занятия русскою историею, которая по необработанности своей очень мало могла входить в число приготовительных познаний тогдашнего русского человека», и что к ней он не имел призвания. Ломоносов, страдая отсутствием ясного понимания предмета и считая целью истории прославление подвигов, смотрел на историю «со стороны искусства», «с чисто литературной точки зрения, и, таким образом, явился у нас отцом» литературного (риторического) направления, которое затем так долго господствовало, и что его «Древняя Российская история» в той части, где излагаются собственно русские события, представляет собой «сухой, безжизненный реторический перифразис летописи, подвергающейся иногда сильным искажениям». Карамзин, завершал свою мысль Соловьев, также смотрел на историю «со стороны искусства», тем самым приближаясь к Ломоносову (но при этом, понятно, не выводит его - норманиста, за рамки науки). И зачинателем «славянского происхождения варягов-руси», поборники которого «стараются прикрывать себя более славным именем Ломоносова», он полагал В. К. Тредиаковского.

И в абсолютно иной тональности Соловьев вел разговор о немецких ученых, из которых особо выделял «осторожного и проницательного критика» Шлецера, положившего «прочное основание» как научной обработке источников по русской истории и, прежде всего, летописей, так и самой науке русской истории». Для Соловьева его «Нестор» есть «первый, превосходный образец низшей исторической критики», основа «исторического направления в нашей науке», противостоящего «антиисторическому направлению» славянофилов, ему принадлежит «первый разумный взгляд на русскую историю... научное введение русского народа в среду европейских исторических народов», наконец, уразумение достоинства русской истории, в связи с чем Шлецер требовал, «чтобы она обрабатывалась достойным образом, а не так, как ее изображали риторы XVIII века».

Причем, подчеркивал Соловьев, Шлецер, будучи немцем, «не увлекся, однако, норманизмом, хотя, по ясности туземных и чужих известий, и не мог не признать первых князей норманнами» (и отзывался о нем как об одном «из самых самолюбивых, самых желчных и самых жестких людей»). Байер же, по его словам, из-за незнания древнерусского и русского языков мог коснуться «только немногих вопросов истории, при решении которых он мог довольствоваться одними иностранными языками, как, например, при мастерском своем решении вопроса о происхождении варягов-руси» (при этом были указаны его «странные» словопроизводства: Москва «от Моского, т. е. мужескаго монастыря; Псков от псов, город псовый»), А в Миллере он видел «честного» и «вечного работника», обладавшего «громадными познаниями», но робкого и застенчивого человека, не умевшего «лишний раз поклониться» и подвергавшегося притеснениям.