Изгнанник. Каприз Олмейера
Шрифт:
Бабалачи отстал, оставшись наедине с грандиозностью своих замыслов. Проницательный самбирский интриган бросил презрительный взгляд вслед уходящему покровителю и его благородным друзьям и задумался о будущем, в котором были так уверены другие. Бабалачи не разделял их самонадеянность, его ум мстил смутным предчувствием, не дававшим по ночам спать уставшему телу. Решив наконец покинуть берег реки, Бабалачи выбрал путь вдоль изгороди, избегая середины двора, где мерцали и подмигивали огоньки небольших костров, как будто сама земля отражала пронизывавший мрачную темноту свет звезд, падавший с безоблачного неба. Бабалачи прокрался мимо калитки, ведущей на участок Омара, и осторожно дошел вдоль легкой ограды из бамбука до угла, где она упиралась в высокий частокол, окружавший личные владения Лакамбы. С этого места Бабалачи мог наблюдать поверх ограды за хижиной Омара и костром перед ее порогом. В рдеющем свете костра маячили
Глава 6
Когда Абдулла со спутниками покинули участок Омара, Аисса подошла к Виллемсу и стала рядом. Он не замечал ее выжидательной позы, пока женщина ласково не прикоснулась к нему, после чего яростно обернулся, сорвал с нее хиджаб и принялся топтать его словно заклятого врага. Аисса смотрела на Виллемса с легкой улыбкой терпеливого любопытства и удивления, с каким несведущий в технике человек наблюдает за работой сложного механизма. Исчерпав свой гнев, Виллемс снова принял угрюмую позу, уставившись на костер; прикосновение ее пальцев к шее немедленно отозвалось появлением жестких складок вокруг его рта. Взгляд Виллемса беспокойно блуждал, губы слегка дрожали. Быстро и послушно сдвинувшись с места, как делают железные стружки под воздействием мощного магнита, он подался вперед, заключил Аиссу в объятия, с силой прижал к своей груди. Он отпустил ее так же внезапно, как схватил. Аисса немного пошатнулась, отступила на шаг, быстро выдохнула через полуоткрытые губы и с ласковым упреком сказала:
– Ох, дурачок! А если бы ты меня удавил своими сильными руками, что бы ты теперь делал?
– Ты хочешь жить… чтобы снова от меня убежать, – тихо произнес он. – Признайся, хочешь?
Она двинулась к нему, слегка покачиваясь, крохотными шажками, чуть наклонив голову, уперев руки в бока, – скорее дразня, чем уклоняясь. Очарованный Виллемс жадно смотрел. Аисса ответила шутливым тоном:
– Что сказать мужчине, который пропадал невесть где целых три дня? Три! – повторила она, кокетливо помахав у него перед носом тремя пальцами.
Виллемс хотел было схватить ее за руку, но Аисса была начеку и быстро спрятала ее за спину:
– Нет! Меня не поймать! Но я могу прийти сама. Я приду сама, потому что так хочу. Не двигайся. Не трогай меня своими могучими руками, большой ребенок!
Говоря, Аисса шаг за шагом подходила все ближе. Виллемс замер. Прижавшись к нему, Аисса встала на цыпочки и заглянула ему в глаза, а ее собственные глаза, казалось, сделались еще больше: влажно и ласково сверкали, манили, обещали. Этим своим взглядом она выпила мужскую душу через неподвижные зрачки, под ее твердым взором с лица Виллемса исчез последний проблеск мысли, сменившись выражением физической неги, исступления чувств, проникших в каждую клеточку оцепеневшего тела; этот экстаз гнал прочь сожаление, сомнения и нерешительность, являл свой кошмарный эффект в отвратительной маске глуповатого блаженства. Виллемс не пошевелил даже пальцем, едва дыша, застыл, словно окоченев, каждой порой впитывая сладость ее близости.
– Ближе! Ближе! – шептал он.
Аисса медленно подняла руки, положила на плечи Виллемса, сомкнула пальцы у него на затылке и откинулась назад. Запрокинув голову, чуть прикрыла веки, свесила густые тяжелые волосы – их эбеновую массу лизали красные отблески костра. Виллемс выдерживал давление с твердостью и несгибаемостью гиганта девственного леса, глядя на изящную форму ее подбородка, силуэт шеи, выпуклости грудей с жадным сосредоточенным вниманием голодного человека, перед которым поставили еду. Аисса прильнула к Виллемсу и медленно, нежно потерлась волосами о его щеку. Виллемс вздохнул.
– Половина ночи уже прошла. Пусть все закончится прямо здесь, у костра. Ты расскажешь мне, что говорил Сеид Абдулла и что говорил ты. Слушая тебя, я забуду о трех днях разлуки, потому что я добра. Скажи мне, я добра?
Он в полудреме сказал «да», и Аисса убежала в дом.
Когда она вернулась со свернутыми в трубку тонкими циновками, он подбросил дров в огонь и помог ей устроить ложе с той стороны костра, где находилась хижина. Аисса быстро, с расчетливым изяществом легла, Виллемс нетерпеливо упал плашмя, словно стремился кого-то опередить. Женщина положила его голову себе на колени; то, как Аисса касалась его лица, теребила его волосы, вызывало у Виллемса ощущение покорности чужой воле. Он погрузился в состояние покоя, расслабленности, блаженства и упоения. Вытянутыми вверх руками обхватил Аиссу за шею, наклонил к себе, чтобы смотреть глаза в глаза, и прошептал:
– Так бы и умереть – хоть сейчас!
Аисса посмотрела на него своими большущими строгими глазами, в черноте которых не было и проблеска ответного понимания. Его слова были так далеки от ее разумения, что она не придала им значения, как не придают значения легкому дуновению ветерка или одинокому облачку в небе. Даже обладая женским чутьем, она в своей простоте была не в состоянии постигнуть величие такого комплимента, услышать в нем шепот счастья перед лицом смерти, понять его искренность, импульсивность, извечно подкупающую сердечную прямоту. В нем отразились умоисступление, лихорадочный покой, ощущения счастья, настолько постыдное, малодушное и в то же время острое, что разум отказывается допустить даже мысль о том, что оно может когда-то закончиться, ибо для жертв этого счастливого чувства момент его прекращения означает немедленное начало пытки, которая служит расплатой за него.
Слегка насупив брови в целеустремленной поглощенности своими собственными желаниями, Аисса попросила:
– А теперь все мне расскажи. Передай все слова, который говорил ты и Сеид Абдулла.
Что рассказывать? Какие слова передавать? Голос Аиссы пробудил отключенное ее лаской сознание. Виллемс вдруг ярко увидел перед собой, словно немой укор, минуты последних событий, минуты, медленно, упрямо, необратимо уходившие в прошлое и отмечавшие каждый новый шаг к гибели. У него не было убежденности или какого-либо представления, куда его заведет это мучительное путешествие. Ощущение грозящих страданий было неотчетливо, как смутное предчувствие тяжелой болезни, невнятное предостережение о том, что страх и удовольствие, обреченность и протест в сумме дадут зло. Виллемс устыдился своего образа мыслей. В конце концов, чего ему бояться? Что это, угрызения совести? Откуда берется эта боязнь думать и говорить о том, что он намерен сделать? Угрызения совести – участь бестолочей. От него требуется обеспечить собственное счастье. Разве он присягал на верность Лингарду? Нет. А значит, нельзя позволить, чтобы интересы старого дурака помешали счастью Виллемса. Счастью ли? Не ступил ли он, часом, на ложный путь? Для счастья нужны деньги. Много денег. По крайней мере, так он всегда думал, пока не испытал эти новые чувства, которые…
Аисса, нетерпеливо повторив свой вопрос, оторвала его от раздумий. Взглянув на ее сияющее в слабом свете костра лицо, Виллемс с наслаждением потянулся и, подчиняясь ее желанию, тихим медленным шепотом начал рассказывать. Наклонив голову к его губам, она сосредоточенно слушала. Многоголосый шум на большом дворе постепенно умолкал, сон затыкал рты и закрывал глаза. Потом кто-то начал мычать песню, подвывая в конце каждого куплета. Виллемс пошевелился. Аисса неожиданно зажала ему рот ладонью и выпрямилась. Послышалось слабое покашливание, шелест листвы, и на землю спустилась абсолютная тишина – холодная, печальная и глубокая, больше похожая на смерть, чем на покой, невыносимее, чем самый яростный грохот. Стоило ей отнять руку, как Виллемс снова торопливо заговорил – настолько нестерпимым показалось ему это идеальное, совершенное безмолвие, в котором собственные мысли звенели как громкие крики.
– Кто там шумел? – спросил он.
– Не знаю. Он уже ушел, – поспешно ответила Аисса. – Обещай, что ты не вернешься к своим без меня. И со мной тоже. Обещаешь?
– Я уже пообещал. У меня больше нет «своих». Разве я тебе не говорил, что ты все, что у меня есть?
– О да-а, – протянула она, – но я хочу слышать это снова, каждый день, каждый вечер, стоит мне только спросить, и чтобы ты никогда на меня не сердился за эти просьбы. Я боюсь белых женщин со злыми глазами, не знающих стыда. – Она внимательно посмотрела ему в лицо и добавила: – Они очень красивые? Наверняка красивые.