Изгнанник
Шрифт:
— Что же все это значит? — с изумлением спросила Наташа.
Борис Сергеевич улыбнулся.
— А это моя аптека, — сказал он, — ведь я недаром всю жизнь прожил в Азии, мой друг. Я познакомился с тибетской наукой и в некотором роде стал азиатским медиком. К несчастью, слишком поздно! — прибавил он, вздохнув. — Но все же вот эти травы несколько лет поддерживали угасавшую жизнь моей бедной жены, и им я обязан, что еще бодр и свеж, несмотря на свои годы! Эти травы на моих глазах производили такие излечения, которые вашим докторам и во сне не
Он развернул перед Наташей старинные книги, наполненные непонятными для нее каракулями.
— Это все лечебники… Я изучил несколько азиатских языков…
— Боже мой, как все это интересно! — оживленно проговорила Наташа.
— Да, конечно, интересно, а чтобы заинтересовать тебя еще больше, я и попрошу тебя попробовать моего лекарства — увидишь, какое оно произведет действие.
— Дядя, у вас и от тоски есть лекарство? — прошептала она.
Он пристально взглянул на нее.
— От тоски лекарства нет, но душа и тело тесно связаны между собою, и, помогая телу, можно все же косвенно облегчить и душу, хоть временно, хоть на минуту. Иной раз и за это можно сказать спасибо…
— Да, конечно! — согласилась она.
А он в это время уже снял с полки три склянки, наполненные порошками, взял из каждой маленькую щепотку, всыпал их в рюмку с водою, размешал хорошенько и предложил Наташе их выпить.
Она понюхала — пахнет недурно.
— Проглоти сразу, а потом еще запей водой.
Она исполнила.
— Немного как будто жжет в горле, — сказала она.
— Ничего, это сейчас пройдет. Ну, теперь пойдем, и если ты не почувствуешь себя лучше, то можешь сколько угодно смеяться над моей аптекой и над моей азиатской медициной.
Не более как через час Наташа с изумлением заметила, что чувствует себя совсем иначе. В ней явились бодрость, силы, приятная теплота пробегала по ее членам и даже мучительная тоска, не дававшая ей покоя, как будто забылась. Она стала оживленнее, говорила, смеялась и без страха глядела на Николая.
Перед обедом она сказала Борису Сергеевичу:
— Вы чудодей, дядя, ведь и правда, я чувствую себя гораздо лучше.
— Вот видишь!
Все заинтересовались азиатской аптекой, а пуще всех Николай.
Борис Сергеевич должен был всем показать свою таинственную комнату и рассказал несколько очень замечательных случаев исцеления, которых он был очевидцем.
— Да как же вы до сих пор нам ничего об этом не говорили?
— Не пришлось. Да и теперь я вовсе недоволен собою, что рассказываю. Что может быть хуже положения человека, вернувшегося из-за тридевяти земель и рассказывающего необыкновенные истории!.. Говоришь, а сам так вот и чувствуешь, что тебя непременно за лгуна считают… Впрочем, считайте, друзья мои, меня за кого угодно, а вот я дал Наташе лекарство и ей стало лучше — пока только это и было нужно…
— Нет, это так интересно, — сказал Николай, — что я теперь от вас не отстану, дядя, и уж как там хотите, а
— Что ж, если хватит терпения — пожалуй.
— О, у него-то терпения хватит, — заметил Сергей, — а вот как вы вдвоем станете тут народ лечить, так вас за колдунов сочтут и все это кончится, пожалуй, большим переполохом, в особенности по теперешним временам. Наши мужички насчет всякого колдовства ох как строги!..
Часов около десяти вечера гости уехали, оставив в Горбатовском двух мальчиков и француза…
До самого солнечного заката веселилась и ликовала знаменская дворня. Только Груня опять пропала. Улучив удобную минуту, она снова прокралась в спальню Катерины Михайловны, залезла под кровать и там притаилась. Более трех часов пролежала она, не шелохнувшись, прислушиваясь к звуку маятника, считая минуты… Наконец до ее слуха стали доноситься голоса, в доме поднялось новое движение. Господа вернулись.
Хлопнула дверь, вошла Катерина Михайловна. У Груни шибко застучало сердце, так шибко, что она даже почти испугалась — а ну как будет слышно это биение, а ну как оно ее выдаст?.. К тому же она стала страшно бояться чихнуть, тем более что под кроватью было пыльно. И как нарочно только что она подумала про чиханье, как ей и захотелось чихнуть, но она все же удержалась. Она напрягала всю свою волю и все свои силы, чтобы не подать признака своего существования. Лицо ее горело, в виски стучало, руки и ноги холодели. Но какая-то дикая радость наполняла ее теперь. Она уже ни о чем не думала, она только слушала.
Вот Маланья раздевает Катерину Михайловну, причесывает ей на ночь голову. А маятник отбивает секунды, и кажутся эти секунды бесконечными Груне. Время идет так медленно, едва движется, кажется, конца не будет этому ожиданию. Наконец Катерина Михайловна отослала Маланью, несколько раз прошлась по комнате, потом присела в кресло перед большим туалетным зеркалом. Груня осторожно выглянула из-под кровати. И если бы Катерина Михайловна могла увидеть ее взгляд, то, наверно бы, испугалась, такая выражалась в нем дикая, почти нечеловеческая ненависть. Да и точно, не человеческое существо, а зверь, загнанный, измученный и, наконец, доведенный до остервенения, до последних пределов безумной злобы, скрывался теперь под кроватью.
Катерина Михайловна поднялась с кресла, потушила свечи. Комната освещается теперь только лампадой. Груня слышит, как старуха ворочается на кровати. А секунды тянутся. Маятник ходит то в одну, то в другую сторону, тихо так и вместе с ним, обгоняя его, бьется и замирает сердце Груни. Она уже вся окоченела, застыла, холодные пальцы ее не сгибаются.
«Да заснешь ли ты, заснешь ли ты?» — тоскливо, беззвучно шепчет она и чутко прислушивается.
Долго-долго ворочалась то на один бок, то на другой старуха. Наконец не слышно уже никакого движения, вот все совсем тихо в комнате. И вдруг среди этой тишины раздается храп.