Изгнанник

Петровичева Лариса

После похорон Вертуша-младшего Луш внезапно оставил столицу и уехал в Гервельт, где, запершись в своих покоях, напился до зеленых кизляков, решительно превзойдя свои прежние достижения на этом поприще. Ему было страшно. Луш прекрасно понимал, кто стоит за этими смертями, но несмотря на это он не мог предъявить Торну никаких официальных обвинений в убийствах. Это означало бы собственное признание его величества в смерти девчонки.

После того как Фрола Петрика сняли с дерева в загородном парке, Луш установил за деканом инквизиции неусыпный негласный надзор. Естественно, следившие не обнаружили ровным счетом ничего предосудительного: ночи, когда охранцы Луша умирали один за одним, господин декан проводил в объятиях своей новой

пассии, имея превосходное алиби. Единственное, что насторожило государя при прочтении отчетов, был тот факт, что после убийства Вертуша-младшего Торн снял со своего счета довольно значительную сумму золотом, однако сам по себе этот факт ничего не значил. Господин захотел порадовать фаворитку очередным камешком, мало ли…

Камешек как раз и обнаружился – лебединую шею Софьи Стер украсил кулон с изумрудом размером с куриное яйцо. Когда государыня Гвель увидела декана со спутницей на карнавале, то по изменившемуся выражению ее лица Луш понял, что у супруги опять случится разлитие желчи от досады. А завидовать в самом деле было чему – украшение на шее девушки оказалось просто шикарным. Впрочем, стоимость камня Луш прикинул уже постфактум, когда поздней ночью готовился ко сну в своих покоях. А пока что он стоял в центре пышно украшенного зала и смотрел сквозь прорези маски на гостей. Каких только личин тут не было! Духи небесные едва не парили над паркетом на огромных белоснежных крыльях, морские девы в разноцветных рыболовных сетях кокетничали с языческими воинами в высоких шлемах, а из-за обилия цветов, тропических птиц и диких животных вообще было не протолкнуться. Среди роскоши карнавала Софья – без маски, в изящном, но простом платье – казалась самим воплощением искренности, чистоты и правды. Луш откровенно ею любовался – так не могут оторвать глаз от произведений гения, так смотрят на цветущее весеннее дерево после долгой холодной зимы, думая одновременно обо всем и ни о чем, не говоря ни слова и понимая всей душой: как хорошо, что я еще не умер, как хорошо, что я до этого дожил.

Луш никогда не испытывал никаких романтических чувств. Натура ли была такова или воспитание, но он оставался холоден ко всем тем эмоциям, что так красочно описывают поэты, и в юности, когда все переболевают восторженной любовной лихорадкой, не получил иммунитета от этой болезни. Даже к собственной супруге он никогда не испытывал ничего даже близко похожего на пылкую и страстную любовь. В один прекрасный день отец сказал, что пора жениться, и назвал имя Гвели, девушки из благородного древнего рода, жених и невеста обменялись портретами и парой любовных писем, наскоро состряпанных по шаблону и с грамматическими ошибками, и довольно, пора венчаться. Все строго и спокойно, по старинному брачному обычаю, все как у людей. Теперь же собственный благоговейный трепет почти пугал его – Лушу казалось, что если он подойдет к этой девушке, дотронется до нее, возьмет за руку, не говоря уже о большем, то у него просто остановится сердце.

Он как никто другой имел все права на эту красоту. Государю великой державы не принято отказывать ни в коем случае – да он и не сделал бы с ней ничего дурного. Разве садовник, холя и лелея драгоценную розу, думает о том, как сломать ей стебель или оборвать лепестки? Ни в коем случае. Поэтому Луш испытывал значительный моральный дискомфорт, глядя, как его розой владеет – другой. Государь люто ненавидел декана инквизиции, и у него в душе все переворачивалось и кипело от гнева, когда проклятый Торн с полным на то правом брал Софью за руку, обнимал ее в танце, что-то небрежно говорил, а девушка слушала, кивала и улыбалась той тихой особенной улыбкой, что словно озаряла ее лицо теплым ласковым светом. Это ненадолго, думал Луш, с усилием отводя взгляд от Софьи и раскланиваясь с многочисленными настырными придворными, которые его совершенно не интересовали. В его душе пробудилась темная уверенность в том, что нужно просто

наложить лапу и прорычать: мое! – и чудесная роза будет расти в его саду.

Пока государь размышлял о том, как бы спровадить Торна с карнавала куда подальше, окаянный декан что-то сказал Софье на ухо и оставил ее развлекаться в одиночестве, с твердой уверенностью двинувшись в сторону столов, накрытых для фуршета. Луш пылко возблагодарил Заступника – вин было выставлено предостаточно, значит, декан, истинный поклонник выпивки на дармовщинку, на своих ногах оттуда не уйдет, и, выждав некоторое время для приличия, направился к девушке. Софья тем временем успела выскользнуть из бального зала на лестницу и с искренним интересом рассматривала мраморные статуи античных богов и героев, которые во множестве украшали коридор и лестничные площадки.

– Звезда снова освещает мой вечер? – произнес Луш.

Софья встрепенулась и сделала реверанс. Было видно, что девушка смущена вниманием со стороны его величества.

– Добрый вечер, сир, – негромко промолвила она, не поднимая на него глаз.

Луш подошел ближе и ощутил ее запах – очень тонкие и дорогие духи, сквозь которые едва уловимо пробивался теплый аромат ее кожи.

– Как вам нравится во дворце? – спросил Луш.

Софья улыбнулась и осмелилась, наконец, посмотреть ему в лицо. Удивительные медовые глаза смотрели ласково и доброжелательно.

– Тут очень красиво, ваше величество, – сказала она с нескрываемой радостью ребенка, попавшего в лавку со сладостями. – Картины просто изумительные. И статуи… Я раньше видела статуи только в церкви, но там не такие.

Ну еще бы там были такие, мысленно хмыкнул Луш, рассматривая вместе с Софьей колоссальную скульптуру Всепобеждающего духа. Статуя производила впечатление живой – казалось, крылатый посланник Заступника вот-вот сорвется с пьедестала и обрушит гнев Небес на головы несчастных грешников. Софья рассматривала его с благоговейным страхом. Удивительно, думал Луш: она жила на соседней улице, гнусный инквизитор просто пошел и купил ее. А я и не знал, что она есть. И не заметил бы ее, встреться мы на улице.

– А вы любите цветы, Софья? – осведомился Луш.

Девушка кивнула и радостно ответила:

– Очень люблю, ваше величество. Но, к сожалению, они уже отцветают. А так жалко!

Лето в Аальхарне было недолгим, и местные цветы постепенно увядали, грустно склоняя головы к траве. Луш довольно улыбнулся и взял девушку под руку – Софья вздрогнула от неожиданности, но руки не отняла.

– Тогда вам стоит побывать во дворцовой оранжерее, – произнес государь и повлек Софью к лестнице.

* * *

Успев за два часа карнавала устать от шума и пестроты масок, Гвель присела на кресло в той части зала, которая традиционно отводилась для отдыха монарших особ, и принялась приводить в порядок макияж, который, впрочем, нисколько не нуждался в коррекции. Настроения развлекаться и веселиться не было. Никакого. Гвель чувствовала, что сейчас расплачется. Фрейлины, которые при ее появлении заговорили было о театре и нашумевшей трагедии Дрегиля, дружно умолкли, повинуясь нервному мановению кисточки для пудры в руке госпожи.

И все ведь смотрят на эту гадкую девчонку! Даже старики министры, из которых еще в прошлом веке песок сыпался, глазок своих масленых с нее не сводят, что уж говорить о молодежи! Гвель шмыгнула носом и энергично плюнула в коробочку с тушью для ресниц, представляя, что плюет в физиономию этой девки. Так ей, так! Сперва бриллианты, а затем изумруд. И какой изумруд! Такого даже языческие государи не носили, а они-то знали толк в драгоценностях. Кому нужны эти жалкие камешки, которые сейчас украшают шею и руки государыни? Никто на них не смотрит, никто ее не видит, никому она не нужна – даже собственному мужу, который уже куда-то удрал под шумок. Наверняка напивается с кем-нибудь из старых приятелей, а до жены ему и дела нет.