Изгнанник
Шрифт:
— Черт тебя побери, Евтихий, — пробормотал Хэрибонд, — кто же ты такой?
— Смотри, — Евтихий показал Хэрибонду на равнину, где росли высохшие кусты со ржавыми листьями. — Видишь?
— Что я должен видеть? — Хэрибонд озирался по сторонам, но ничего достойного внимания не замечал, как ни старался.
— Гоэбихон, — пояснил Евтихий. — Вот здесь. — Он подошел к Хэрибонду вплотную и уставился так, словно вот-вот собирался накинуться на него с кулаками. — А теперь говори, только свою разлюбезную правду: зачем тебе
— Я уже тебе объяснял, — Хэрибонд сделал попытку отодвинуться, но Евтихий сгреб его за одежду.
— Еще раз объясни, я тупой, — потребовал Евтихий. — Мне тролли последний ум отшибли. — Он тряхнул волосами и похлопал себя кулаком по макушке. — Они меня били по голове. От этого у меня все мысли стали плоские.
— Ты сумасшедший, — сказал Хэрибонд, тщетно пытаясь оторвать от себя руки Евтихия.
— Конечно, — согласился Евтихий. — Удивляюсь, что ты до сих пор этого не видел.
— Я, конечно, кое-что видел, но…
— Рассчитывал держать меня в узде? Думал, с сумасшедшим совладаешь? — Евтихий захихикал, но вдруг вздрогнул всем телом, разом оборвал смех и помрачнел: — Что там такого особенного, в Гоэбихоне? Что там осталось? Там… что-то осталось?
— Нет, но…
Евтихий стиснул пальцы на горле Хэрибонда.
— Говори.
Хэрибонд не ответил. Только густо покраснел и захрипел.
— Пожалуйста, скажи мне, — умоляюще произнес Евтихий и сжал горло Хэрибонда еще сильнее.
Тот вцепился в руку Евтихия. Евтихий наконец отпустил его. Хэрибонд закашлялся и долго не мог прийти в себя.
— Говори, — попросил Евтихий опять. — Что там осталось?
— Пергамент. Бумага. Не знаю точно, — просипел Хэрибонд. — Не делай так больше.
Он потер горло и еще раз кашлянул.
— Ума не приложу, как это вышло, — Евтихий пожал плечами. — Разволновался я что-то.
— Послушай, я тебе все расскажу… — решился Хэрибонд. — Ты знаешь о проклятии, которому подвергнут величайший маг этого мира?
— Маг? — Евтихий полез к себе за пазуху, вытащил наполовину съеденное яблоко, отгрыз кусок, а остальное спрятал обратно. Жуя, задумчиво уставился в небо.
— Ну да, маг, — нетерпеливо повторил Хэрибонд. — Не притворяйся, что никогда не слышал этого слова.
— Не слышал, — отозвался Евтихий. — Не притворяюсь.
— Ну, маг — это такой… Он все может…
— Нитирэн, что ли?
— Кто это — Нитирэн?
— Тролль, — вздохнул Евтихий. — Вот кто. Великий тролль.
— Нет, тот, о ком я говорю, — он не… а, проклятье! Он — тролль. Его зовут Моран. Джурич Моран.
Лицо Евтихия изменилось. Он потер лоб, брови, устало вздохнул.
— Моран. Да. Джурич Моран. Видишь, я не притворяюсь. Я стараюсь все понять. Моран — Мастер. Величайший из Мастеров Калимегдана. Его изгнали из Истинного мира. Об этом все слышали. И он — тролль.
— Ты встречался с ним?
— Нет. С ним многие не встречались.
— А я вот встречался, — сообщил Хэрибонд. — Имел с ним важную беседу. Понял?
— Что?
— Моран почтил меня своим доверием.
— Так ведь
Хэрибонд покачал головой.
— Зачем ты это сказал — про «первого встречного»? Чтобы обидеть меня?
— Тебя? — Евтихий, казалось, был поражен в самое сердце. — А при чем здесь ты? Мы ведь говорим о Джуриче Моране, о самом могущественном и самом кошмарном из всех Мастеров. Рядом с ним, поверь, лишается самостоятельного смысла почти все. Ты, я. Даже этот город. Даже то, что я здесь потерял.
— Лично мне так не показалось, — решительно произнес Хэрибонд. — Во всяком случае, в общении со мной он выглядел вполне приятным человеком. И в общем-то вежливым.
— Моран — не человек, — напомнил Евтихий.
— Я все время об этом забывал, — сказал Хэрибонд.
— И напрасно. Если имеешь дело с троллем, никогда не выпускай этого из мыслей, иначе ты пропал…
Хэрибонд махнул рукой:
— Тебе хоть интересно узнать, о чем я говорил с Мораном?
— Да, — спохватился Евтихий. — Конечно. Рассказывай дальше. Пожалуйста.
— Где-то в окрестностях Гоэбихона должно быть дерево с дуплом, — объяснил Хэрибонд. — Во всяком случае, так считает Моран. Там, в дупле, хранится пергамент. Особенная вещь.
— Пергамент — всегда особенная вещь, особенно если на нем что-то написано, — заметил Евтихий.
— Этот — нечто выдающееся.
— Нечто особенное-особенное? — Евтихий кивнул. — А откуда ты узнал про это?
— Я же тебе только что объяснил — от Морана.
— Да, но как вышло, что ты встретил Морана, если его давно уже нет в Истинном мире?
Авденаго вдруг понял, что его жизнь кончена. Жизнь ведь заканчивается не в тот момент, когда выкрики: «Мы его теряем!» сменяются безнадежным: «Он ушел» и движением ладони по твоему лицу от лба к подбородку, чтобы закрылись веки. Нет, все случается намного раньше. Когда внезапно тебя пронзает ощущение под названием: «Все, приехал». Конечная остановка. Здесь ты будешь жить до самой смерти, и не вздумай бежать. Больше — никаких новшеств. Никаких перемен в перспективе. Никакого развития. Многолетнее топтание на месте. Впереди — только старость. Причем от нынешнего состояния она будет отличаться только большим количеством морщин на физиономии. Ну, может, лысинка появится. Все остальное — точно такое же, как сегодня.
Наверное, такой же ужас испытывал в проклятые восьмидесятые какой-нибудь романтический юнец, рассматривая транзистор с гравировкой «Дорогому сослуживцу», который подарили дедушке в день выхода на пенсию. Сорок лет в одном и том же КБ.
Швыряясь «Тремя мушкетерами» в стену, означенный юнец кричал:
— Нет! Я не хочу так! Почему все в книгах — ложь? Почему в действительной жизни так не бывает? Почему д'Артаньяну — все, а мне — ничего? Я тоже хочу в девятнадцать лет — не в Политех, а в Париж, со старой шпагой, на старой лошади!