Изгои Рюрикова рода
Шрифт:
– Убей, – тихо молвила половчанка, поднимаясь на ноги. – Спроси только сначала, где прячут монеты. А потом – убей.
Тат скрылась в густом подлеске, оставив Твердяту наедине с искалеченным лесником. Вскоре к купцу присоединились его караванщики – шустрый, сообразительный Ваньша Огузок да каменнотелый Любослав, следом за ними притащился и присмиревший Миронег. Нестерпимо смешно стало Твердяте смотреть на ощипанную бороду и на изгвазданную в грязи одежду черниговского страстотерпца.
– Зачем ухмыляешься, Демьянка? – всхлипнул Миронег. – Нешто радуешься
– Не радуюсь – дивуюсь!
– О-о-о! – стонал у них под ногами раненый лесник. – Посфади меня, боаин! Не дай поинуть!
Он шипел и корчился от боли, харкая на бороду кровавой слюной, ворочал глазами, изгибался, пытаясь зажать руками раны на ногах.
– Что-то не вижу я на нём честного креста, – заметил Ваньша Огузок. – Или половчанка срезала?
– Почти-ка «Верую», – ласково попросил лесника Твердята.
Тот умолк, беспокойно посматривая на зажатый в руке у Демьяна нож.
– Откуда знать нехристю честную молитву? – заныл Миронег. – Людоеды, кровопийцы, злобные алчные твари… Хотели меня позорной смерти предать, кровь высосать, а мясо хищным воронам скормить…
– Да не скормить, – усмехнулся Любослав-глыба. – А сожрать. Нанизать тебя, святоша, на вертел да и…
Но новгородцу не довелось закончить глумливую речь свою. Из лесной чащи неслышно вернулась Тат, окинула быстрым взглядом и изломанный куст жимолости, и ощипанного Миронега, и новгородцев. На мгновение Твердяте почудилось, будто гримаса досады исказила её иссечённое шрамами лицо, будто налились гневом фиалковые очи. Она раскрыла ладонь, высыпала на окровавленную траву горсть грязных монет.
– Они зарывают богатства в землю, – сказала половчанка. – А путников свежуют, как свежуют скот. Он ответил про монеты? Нет?
И она занесла топор.
– А-а-а! – Миронег завопил так, что из ветвей молодого дуба, вознесшего крону над их головами, вместе с листочками посыпалась мелкая древесная мразь.
Черниговский уроженец, истошно вопя, пал сверху на тело лесного жителя, растопырил ноги и руки, силясь заслонить собою его тело. А тот уж и затих, и, казалось, дышать перестал.
– Почто нехристя защищаешь? – басил Любослав-возчик. – Не он ли тебя сожрать намеревался, а ты…
– Не тронь живого человека! Убить человека из-за денег! – визжал Миронег. – Не тобой ему жизнь дана – не тебе и отнимать. Лучше меня возьми, лучше меня изрежь-иссеки! Не бери на душу греха, не посылай некрещеную душу в пекло!
От опушки леса на крики Миронега бежали дружинники. Вот они окружили Тат, молчат, насупились.
– Приструни свою рабыню, новгородец, – проговорил кто-то. – Пусть баба топор бросит.
– Оставь мысли об убийстве, женщина, – рыдал Миронег. – Обратись ко Христу, обратись к истинной вере, отринь гордую мстительность, распахни объятия смирению!
Миронег лежал на земле, обняв окровавленного лесника, обхватив руками и ногами, прикрыв телом. А сам-то как и жив! Одежда изорвана, на теле багровые рубцы – не батогами ли отоварили по хребту? – босые ноги изранены, из бороды выдернут
– Да не блаженный ли он? – пробормотал Твердята.
– Пьянь и дурачок, – подтвердил Любослав. – Одно слово: божий человек.
Что ж поделать? Скрутили караванщики лесника веревками, Любослав взвалил смердящее его тело себе на плечи и выволок вон из леса. До темна бродила Тат вокруг избушки, посматривая на темнеющую стену леса, словно ждала новых стрел. Но лес оставался тих и недвижим. Она указывала места и караванщики исправно находили в земле кувшины, полные монет. Тут были и гривны, и резаны, и даже византийские номисмы. Близилась ночь. Каменюка прислал на поляну гонца. Тот доложил: дескать, боярин беспокоится, куда запропастились хозяин и черниговский воевода. Настала пора покинуть лесную поляну. Тела убитых лесников кинули в наспех вырытую яму, присыпали бурой лесной землицей. Миронег уселся над могилой. Слёзы потоком лились по его щекам, сочились по изуродованной бороде.
– Похоронили без покаяния, – лепетал он. – Грех, грех…
– О чём плачешь, блаженный? – спросил его кто-то из черниговцев. – Лучше уж могила, чем такая жизнь…
– Я рыдаю, слёзы льются и солоно мне. И саднят от солёной влаги раны на морде моей непотребной. И потому плачу я ещё больше, ещё горше…
Миронег ползал по земле, будто грибы искал, пока не подобрал две ровных дубовых веточки. Он сложил пруточки крестом, скрутил их вервием, примотал кое-как к кожаному ремешку да и надел на шею притихшему леснику. Потом сбегал к лесной бочажине, набрал водицы, умыл смрадную рожу людоеда, посыпал его раны снадобьями.
– Сколь вшив ты, человече, столь и грешен, – бормотал Миронег, поливая голову лесника водицей из плошки. – Нарекаю тебя…
– … кыещеный я, – проскрежетал пленник. – При кыещении наечень Силой. Силой и живу!
– Обратимся ко свету, Силушка! Я рассеку твои путы, я омою твои раны…
Новгородский купец и черниговский воевода рядом, плечом к плечу, стояли на краю поляны рядом с Миронегом. Твердята снова услышал знакомый шелест. Снова Дорофей Брячиславич извлек меч из ножен.
– Вздумает бежать – убью! – прорычал боярин.
Миронег рассёк верёвки, связывавшие лесного дикаря по имени Сила. Ничуть не брезгуя, он промывал его раны, поил и обихаживал, используя снадобья из котомки Тат. Собственною драной рубахой перевязал его изуродованные ноги.
– Оставь его, – сказал воевода. – Нехристя бы вздёрнуть или в ту бочажину с камнем на шее сунуть. Оставь! Он принесёт несчастье!
– С нами крестная сила! – Миронег поднял на боярина изувеченное лицо. – Не нам знать, откуда придёт радость, а откуда – беда! Не там творить суд на убогими. Пусть свершится Божий промысел!