Изгои. Роман о беглых олигархах
Шрифт:
Отчасти они были правы. Ведь не бывает такого, что человек, говорящий на первый взгляд даже самую возмутительную и несусветную ерунду, неправ. Он прав по-своему, а в случае со сценариями Ванечка был прав абсолютно.
Оторванная от действительности творческая прослойка, ответственная за создание зрелищ, совершенно истощилась и свежими талантами не прирастала. Старые замшелые пни мешали расти молодым побегам, а те из побегов, которым разрешили вылезти, ни черта не знали о настоящей жизни и писали досадную ерунду и всякий вздор, воображая себя эстетами и звездами жанров. Однако ни теми ни другими они, разумеется, не были. Очередной фильм получался плоским и с треском проваливался под улюлюканье довольных критиков, которые давно уже отвыкли писать хорошо и привычно заливали потоками нечистот честолюбивые надежды создателей очередного
Беседуя сейчас с двумя этими пьяными нуворишами, создатель чукотской хроники вдруг явственно увидел сюжет своей будущей великой картины. Тайное правительственное агентство, супружеское предательство, нестандартные персонажи, зрелищные перестрелки – все это было настолько увлекательным, так живо и красочно представлялось, что у Ванечки в самом прямом смысле закружилась голова. Он даже обхватил ее руками и прикрыл глаза.
Илья, увлеченно рассказывающий известную уже историю про ограбление в Филадельфии, истолковал Ванечкин жест по-своему и насупился:
– Что, совсем ужасно?
– Да что вы! – очнулся Ванечка, – просто я так лучше вижу, понимаете! Вы рассказывайте, рассказывайте дальше, прошу вас!
– Иван – творец, – влюбленно сказала романтического вида девушка, – он видит особенно, не так, как мы с вами, простые смертные. Вы говорите, а он уже представляет себе, как это будет выглядеть в кадре!
Илья, довольный, улыбался. Ожидая одобрения, смотрел на Феликса, тот кивал и поддакивал, вставлял по ходу рассказа свои дополнения, о которых его, признаться, никто не просил, и в голове Любителя Сигар пронырливой юлой вертелась чья-то меткая фраза: «Неудачи бывают двух видов: собственные неудачи и удачи остальных». Феликс почувствовал что-то вроде творческой ревности, а так как человеком он был вполне определенного склада, то позволил этому нехорошему чувству укорениться где-то в закромах своей непростой и не очень-то светлой души.
– А больше мне вам рассказать нечего, – между тем сообщил Ванечке Илья, – я пока что придумал только до этого момента.
– Это грандиозно, – Ванечка, обрадованный, что головокружение пропало, выскочил из-за стола и принялся прыгать возле Ильи, умудряясь трясти его за руку. Со стороны казалось, что человека бьет электрическим током. – Я готов за это взяться, а концовка не важна. Вернее – она важна, само собой, но не сейчас. Ведь вы ее придумаете, не так ли?!
– Разумеется, придумает, – встрял в разговор Феликс, – мы с ним вместе придумаем.
Довольный Илья великодушно кивнул.
Из ресторана, уговорившись встретиться завтра в «Бентли…с», каждый отправился по своим делам и надобностям: Феликс вместо русского театра уехал в аэропорт – из Лондона он вылетел в свое шотландское поместье под Инвернессом, Илья направился именно в тот самый театр, а творческая группа в состоянии сильного эмоционального возбуждения растворилась где-то в бесчисленных заведениях Сохо. Здесь, в ночном клубе, один из компании Ванечки встретил своего приятеля – молодого англичанина, с которым познакомился при бог знает каких обстоятельствах лет пять назад. Молодой человек был в клубе со своей компанией, все отрывались по полной, пили, танцевали и даже жестоко высмеяли какую-то оказавшуюся русской богачкой тетку, о существовании которой, впрочем, позабыли почти сразу. Лишь Ванечка потом все искал глазами, хотел запомнить типаж, но так ее и не увидел. Видимо, тетка сильно расстроилась, не ожидая такого приема, и почла за лучшее незаметно испариться. «Ну и черт с ней, с теткой», – решил Ванечка.
Отряд Феликса
Откуда в русском – а под словом «русское» надобно подразумевать «российское», – так вот: откуда в русском столько западничества? В чем его корни? Почему не гордятся россияне домостроем и прочими культурно-бытовыми явлениями, почившими в бозе и лишь местами появляющимися кое-где, да и то в виде уродливого перформанса с ожиданием конца света в пещерах на границе Европы и Азии? В русском западничестве корни не те, что в славянофильстве. В западничестве
В России всегда так: повесит «кто надо» часы на правую руку – глядь, и у всех приближенных они на правой руке, поселится «кто надо» на узком однополосном загородном проселке – и все ринутся селиться там же. Не современники придумали подражание: еще немецкая блудница завела моду читать заграничных философов, и все подхватили ее почин. Не Петр с его внешней атрибутикой гладко выбритых щек и курения табака, а Екатерина Вторая, глупая и вздорная баба, привела на Русь философию западничества, заразила страну модной болезнью размышления, и зачумленное западничеством общество разделилось в ничтожно малое время на два речных рукава – речку Дворянку и речку Разночинку. Обитатели первой реки начали чистить ногти, перестали справлять обе нужды в горшок под лестницей, завели фаянсовые ватерклозеты и полюбили английский газон. Именно в газоне, ровном и однообразном, отражалось тогда, да и сейчас отражается стремление русских в Европу. Те же, кто был равнодушен к устройству газонов и вообще презирал всякую частную собственность ввиду отсутствия средств для ее обретения, начали бороться с Богом, заменив Библию «Капиталом» Маркса. После известных событий, когда обмелевшая было речка Дворянка вновь стала прибывать, пусть и не прежней чистой, а довольно мутноватой водицей, на Разночинке поставили шлюзы, Маркса объявили вредным злым сумасшедшим стариком, а вдоль воды теперь модно строить большие коттеджи, превращая участки вокруг них в пресловутый ровный английский газон. Когда время от времени перед тем или иным обитателем большого коттеджа встает простая дилемма – или переселиться в тюрьму, или переселиться в Англию, – он, само собой, выбирает Англию, если только успевает перебраться через контрольно-следовую полосу государственной границы. Здесь, на родине газонов, он порой начинает размышлять, понимает, что не в газонах счастье, мечтает о возвращении, но путь назад ему заказан. И лишь Родина, его злая Родина помнит о нем и никак не может смириться с тем, что он унес с собой частицу ее, переведенную в активы предприятий, акции и доверительные фонды.
Феликс проснулся, когда на табло цифрового будильника было два часа сорок семь минут ночи. Нет, его не мучили кошмары, не кололо сердце, не мучил вздутием живот. Просто он открыл глаза и понял, что не хочет больше спать. Зевнув, скорее отдавая дань традиции, нежели из-за физиологической потребности, он надел китайский, расшитый драконами халат, сунул ноги в уютные мягкие туфли и направился в библиотеку. Здесь, в полусумерках, при свете одного лишь светового карниза, у стола с разбросанными в диком беспорядке дорогими безделушками сидели три человека. Фантастической красоты женщина с полными сочными губами и великолепной грудью, едва прикрытой топом с глубоким декольте, и двое молодых людей-близнецов, похожих друг на друга, словно оттиск на банкноте. Близнецы развлекали себя тем, что пили виски, разбавленный ключевой водой, и перекидывались в карты, а дама пила шампанское и при этом небогатом освещении ухитрялась лениво смотреть в какую-то книгу.
При виде этой троицы лицо Феликса исказила гримаса недовольства. Впрочем, он тут же взял себя в руки: делано зевнул, улыбнулся:
– Что, друзья мои, не спится?
Один из близнецов отвлекся от карт и поглядел на Феликса, но ничего не сказал и вновь вернулся к игре. Дама отложила книгу, поднялась из кресла. При этом обнаружилось, что кроме расшитого блестящими камешками топа, бриллианта в пупке и золоченых туфелек на даме ничего не было.
– Напрасно ты ходишь без трусиков, дорогая, – сказал Феликс, – это негигиенично.
– Мы пытаемся развлекаться, – дама говорила красивым глубоким голосом. – Двойняшки играют в карты, когда кто-нибудь проигрывает, я раздеваюсь и кидаю одежду под стол.
Феликс хмыкнул:
– Нашли занятие.
– А чем еще заниматься? Поселил нас тут, словно в тюрьме, – дама подошла к нему вплотную и обвила руками шею. – Может, хоть трахнешь меня, или тебя перестали интересовать женщины?
Феликс аккуратно снял ее руки со своей шеи и легко оттолкнул от себя. Дама упала в кресло и зашлась в приступе истерического смеха.