Измена
Шрифт:
И все-таки Таул — его друг, а дружба священна. Каким-то тайным местом своего все еще юного сердца Хват не мог поверить, что Таул действовал сознательно.
Хват оставил на столе золотой — более чем достаточная плата за гусиные лапы и барашка в придачу — и вышел. Спросив у прохожего дорогу в Часовенный переулок, он направился прямиком туда.
Джек сидел в одиночестве на соломенном тюфяке, служившем ему постелью. Его поселили в отдельной комнате, где в обычное время, судя по обстановке, была женская спальня. Он не знал, что нужно от
«Она умерла», — сказала та девушка холодно и без всякого сострадания — точно так же, как сказали ему эти самые слова когда-то.
Его мать умерла, когда ему исполнилось девять зим. Опухоль, зародившаяся у нее в груди, перекинулась потом на легкие. Целый год перед смертью она кашляла кровью и прятала от Джека свои окровавленные платки, засовывая их в корзинку для рукоделия, пока он спал. Только он не спал. Не мог он уснуть, не увидев эти тряпки и не убедившись, что крови на них не больше, чем всегда. Но зачастую крови было куда больше обычного — тогда он потихоньку стирал эти лоскуты, тер их о камень при свете свечи. А утром поднимался спозаранку и снимал сохнущие тряпки с решетки очага. Потерев их в руках, чтобы сделались мягче, он клал их обратно в корзинку. Пробуждаясь, мать находила чистые платки — и оба делали вид, будто никакой крови и не было.
Под конец ей стало так худо, что тряпок уже не хватало, и Джек рвал для нее свои рубашки. Перед самой ее кончиной его перестали пускать к ней, прогоняя шепотом от двери. Джек утешался только тем, что снизу из-под двери пробивается свет, — если он виден, значит, свечи горят, а если они горят, значит, мать еще жива.
Последним, кто видел мать живой, был Кроп. Джек как сейчас видел этого великана на пороге, с полными слез глазами и рукой, сжимающей что-то за пазухой. Как Джек ненавидел Кропа за то, что того допустили к матери, а его, сына, так никто и не позвал!
Три дня Джека держали за дверью — а потом свет внизу погас. Пришла жена ключника и сказала: «Она умерла. Слезами горю не поможешь. Ступай-ка скрести горшки — нечего даром хлеб есть».
И он весь тот день скреб горшки, а на следующий драил полы. Некоторым образом это помогало — усталому и измученному, с пальцами, в кровь изодранными жесткими щетками, ему не хватало времени, чтобы думать о матери. Полгода спустя он уже не мог вспомнить, как она выглядела до болезни. Он отскреб дочиста память о ней заодно с горшками и сковородками.
Джек стукнул кулаком по краю своей койки, и дерево треснуло. Мелли больше нет — но ее-то он не забудет так предательски скоро. В ее смерти повинен он. Не надо было уходить от нее и возиться с мертвецом — а прежде всего не следовало убивать человека.
В комнату вошла девушка — ее звали Тарисса.
— Что тут такое?
Джек ответил ей холодным взглядом. Она заметила расколотую кровать.
— Это ты сделал? — спросила она голосом, бесцветным вдвойне — бесстрастным и лишенным каких-либо особенностей. Ни материнской певучести, ни халькусского выговора Роваса. — Ты знаешь, мне очень жаль твою девушку.
— Да ну? —
— Уловок?
Джек снова грохнул кулаком по кровати, и девушка в испуге отступила.
— Так я и поверю, что вы с Ровасом оказались у замерзшего пруда ради приятной прогулки. — Он разбил руку в кровь. Почему они спасли его, а не Мелли? Его жизнь никому не нужна. Никто не стал бы плакать о нем — а Мелли могла бы стать королевой. Она была прекрасна и горда, а в тот день, когда он разделался с наемниками, обрушив на них свой подкрепленный чарами гнев, она спасла ему жизнь. Она вела его, ослабевшего разумом и телом, много лиг по лесу, пока не нашла приюта.
— Сделанного не воротишь, — пожала плечами Тарисса. — Мы в смерти той девушки неповинны. Вини в этом себя и халькусского капитана.
— Как этого капитана зовут?
Вошел Ровас, накрыв Тариссу своей тенью.
— Пока тебе незачем это знать, — сказал он.
— Почему? — Джек чувствовал, что вся эта сцена продумана заранее и он, задавая вопрос, играет им на руку.
— Потому что ты готов совершить какую-нибудь глупость — а между тем то же самое, дав себе немного времени и труда, можно сделать с умом.
Ага, вот оно! Наживка подсунута умело — ему остается только клюнуть.
— Значит, вы привезли меня сюда, чтобы я сделал что-то с умом?
— Нет, — ответил Ровас. — Я привез тебя сюда, чтобы спасти твою жизнь. Ты сам знаешь, что погиб бы, пытаясь защитить девушку.
— И теперь ты ожидаешь услуги за услугу. — Джек встал, не уступающий ростом Ровасу и даже чуть повыше. — Ты уж прости, но никакой благодарности к тебе я не испытываю.
Тарисса открыла, рот, но Ровас не дал ей высказаться.
— Я ничего от тебя не ожидаю. Ты волен уйти, если хочешь.
Наступило молчание. Джек видел, что Тариссе слова Роваса пришлись не по вкусу, но сам-то он знал, что Ровас продолжает играть свою роль. И слова эти сказаны им, чтобы покруче завернуть действие. Они лишь звук пустой, как и все, что делается для виду.
— Только за безопасность твою по выходе из этого дома я не отвечаю, — продолжал Ровас. — Ты убил халькусского солдата, и тебя будут травить, словно подраненного оленя.
— А ты наведешь охотников на след.
— Я — нет. Думаю, что и за Тариссу могу поручиться. А вот ее мать... — покачал головой Ровас. — Магра не любит своих былых соотечественников. Она таит на них обиду, а обида перерастает в злобу, если долго держать ее внутри.
— Я вижу, слова «ты волен» мало что значат в твоих устах. — Джек вытер разбитые костяшки о камзол.
Ровас следил за ним неотрывно, и от него не укрылась угроза, заключенная в этом движении. Поэтому следующие слова он произнес примирительно:
— Останься у нас, и я тебе обещаю, что ты, когда все же соберешься уйти, будешь лучше подготовлен ко всему, что тебя ожидает, — будь это бегство от халькусских солдат или месть их капитану.