Измена
Шрифт:
— Эх, Страж, — вмешался Федя Комаров, — ты вот куришь, запиваешь водой и тем жив. Ну, а этот дяденька, докладчик, не станет говорить свои речи на пустой желудок.
Мне обидно стало за губпрофсоветчика:
— Может быть, и на пустой.
— Вот и дурак! Он ответственный паек получает: хлеб, сахар сколько-то золотников, крупу...
Техсекретарь забегал с колокольчиком. Нужно было идти из курилки. Федя все продолжал ехидничать:
— Видел плетку? Значит и лошадь есть. Приедет сейчас на квартиру и сладкие свои речи сладким чаем запивать будет.
Я защищал председателя
— Что ж, умирать, по-твоему, такой человек должен? Если завидуешь, прямо говори — нечего вола крутить.
— Я — завидую?!
Комаров решил рассердиться, но нечто более важное отвлекло его внимание.
— Смотри, кому это заливает твой ответственный?
В коридоре было совсем темно. Только из дверей зала пробивался луч света. И вот на этом фоне Комаров разглядел фигуру губпрофсоветчика. Одним плечом он прислонился к стене, а голова его почти скрывалась в амбразуре окна. Там должен был сидеть невидимый собеседник.
— Ну, что ж ты замолчал? При нем боишься?
— Я боюсь!? — шопотом спросил Комаров. — Я боюсь!?! Ой, так это ж баба! Смотри, ноги в юбке.
Губпрофсоветчик кончил свой рассказ. Он хлопал рассеянно хлыстом по голенищам в ожидании, когда заговорит наша незнакомка. И она заговорила:
— Хорошо, что так кончилось. Вас могли бы убить...
— Ленка! Так я и знал, — шепнул Комаров с потрясающим апломбом.
Да, это была она. Мы прошли мимо. Я хотел радоваться их встрече, но что-то мешало широко и свободно развернуться моему чувству. Его теснили сомнения: «Зачем же обязательно в темноте? Неужели нет светлых мест?"» .
— Так я и знал, — продолжал Комаров, поминутно оборачиваясь, — так я и знал: Ленке ответственные по вкусу. Ты, брат, прав, бабы поганый народ.
Я остановился и сказал:
— Прав-то я прав, а морду тебе все-таки побью.
— За Ленку!? — В голосе Комарова не было ни злости, ни обиды, одно только изумление. — За Ленку? .. За девчонку?!
Я покраснел и сдался.
— Нет, за губпрофсоветчика...
Бычок задыхается в петле, если он хочет уйти от столба, к которому привязан, дальше, чем это ему позволяет веревка. Он роет землю копытами, мычит, брызжет пеной, но веревка крепка, и бычок, изнуренный, подгибает колени. Так и я был отброшен на прежние позиции, к своему столбу. В семнадцать лет не дерутся из-за женщины. По крайней мере, у нас на юге. Признаться перед лицом друга, что я готов переступить этот рубеж, было мне не по силам. Это казалось изменой своим убеждениям. Я предпочел изменить Леночке.
Комарова удовлетворил мой ответ:
— А, за губпрофсоветчика. Ну, понимаю!
Он сказал это так, как-будто разрешил мне себя ударить. Я не воспользовался этим разрешением. Драться за губпрофсоветчика? С какой стати? Обыкновенный парень, только плетку для фасона носит и истории жалобные рассказывает... А Леночка уши развесила... «Чорт, хоть бы луна была» — подумал я тоскливо.
Мы вошли в зал. Заседание еще не открывалось. В первом ряду я занял два места — для себя и для Леночки. А пока стул оставался свободным и служил приманкой для завистливых взоров.
— Занято! — отвечал я всем, кто
Председатель открыл собрание. Леночка все не шла. Больше того: новый докладчик успел исчерпать свое время, а стул оставался свободным. Свирепо поглядывали ребята. Я даже шопот их расслышал:
— Вот сволочь: занял место для своей шапки и не хочет уступить!
И в самом деле — к чему этот смешной стул, когда Леночке так хорошо на холодном каменном подоконнике? А может быть, этот белобрысый подстелил ей свой френч?!» Ужасная мысль! Она уже не вызывала никаких сомнений, как-будто я видел это собственными глазами. «А еще они могут целоваться!» Могут. И, наверно, целуются, раз в коридоре темно, а Ленка такая...
Я убрал шлем со стула и отвернулся. Один из завистников тотчас занял освободившееся место. Он распахнул пальто и широко расставил локти:
— Ну, слава богу!
— Подумаешь, божий человек нашелся. Гнать таких с рабфака!
Он попробовал огрызнуться, но я не слушал. Гипотезы созревали в воображении, громоздились одна на другую. «Они целуются!.. На его френче!» В результате этих размышлений я встал и направился к двери. Даже в несчастии надо быть мужественным, нужно заставить себя испить горькую чашу до дна.
За моей спиной закрывали собрание. На разные голоса пели «Интернационал».
Теперь в коридоре было совсем темно. Безо всяких стеснений я вынул коробок со спичками. Серная спичка распространяла удушливо-сладкий запах, долго тлела и, не пожелав вознаградить меня за все эти неприятности, вдруг потухла. То же случилось и со второй спичкой. Ну, что делать? Эх, наудачу! И я зажег сразу несколько спичек. Как медленно, как лениво разгоралось фиолетовое пламя. И все-таки свет бежит уже по стене, по окнам. Я делаю шаг вперед, вытягиваю руку насколько это возможно. И я достаю губпрофсоветчика. Я достаю его!
Не знаю, как назвать это чувство. Скорее всего я был разочарован, когда увидел на губпрофсоветчике френч — гладкий без одной морщиночки. Да, разочарован, а не обрадован. В противном случае разве могла б у меня возникнуть такая мысль: «Чистенький, гладенький, ответственный... — вот сволочь!»
Спичка догорела и обожгла мне пальцы. Губпрофсоветчик спросил:
— Кончили?
Я так жадно вдумывался в интонацию, с которой он произнес это слово, что не ответил.
— Мне с секретарем поговорить надо. Я пойду. Вы не очень соскучились со мной? .. Будьте здоровы.
Они распрощались, и губпрофсоветчик ушел. Леночка спрыгнула с подоконника и с шутливой неловкостью стала шарить руками в темноте.
— Где же ты? Где же ты?
— А тебе зачем? — осведомился я угрюмо. Она побежала на мой голос.
— Чудак, сердишься? Ведь там ничего интересного не было.
— На собраниях всегда интересно...
Этот пуританский ответ рассмешил Леночку:
— Ну, ну, злюка! Скорей домой!
«Неужели она не возьмет меня под руку» — думал я и демонстративно убрал свои руки, когда Леночка хотела это сделать. По улице шли молча. Только у самых дверей своей комнаты Леночка на минуту задержалась, чтобы сказать: