Измена
Шрифт:
— Посмотрим. Боюсь, что из этого ничего не выйдет.
— Эх, ты, революционер! Добиваться надо. Давай руку!
Я очень вяло ответил на рукопожатие. К чему? В этом мире не найти равного мне союзника. Комаров говорит, в конце концов, глупости. «Дезертирство, шкурничество» — пустое. О, если б Леночку можно было исключить за измену! Но разве за измену мне исключат?..
На завтра уже весь рабфак знал о Леночкином грехопадении. Комаров рассылал гневные послания с надписями в правом углу: «Прочти сам и передай другому». Большинство читало их с улыбкой. Но, прочтя, передавали соседям. В аудитории
Я следил за Леночкой. Она уткнулась в книгу, не придавая значения приглушенным взрывам смеха, хотя, по-моему, в ее положении всякий смех должен был казаться подозрительным.
В этот день зачеты сдавались коллективно, опросом всей аудитории. Когда, наконец, члены комиссии ушли, Абрам Страж взобрался на кафедру и попросил закрыть дверь. Свою речь он начал обычной кислой гримасой, под которой всегда скрывалась ракета остроумного злословия.
— Товарищи, поздравляю, нас отметил бог. Или не бог, так губпрофсовет.
Смеялись все: и сдавшие и провалившиеся на зачетах. Только я заставил себя сохранить невозмутимое спокойствие. Абрам продолжал:
— Говорю вам, как Страж, этот факт не должен лежать под сукном. Мы вывесим мраморную доску и напишем: «Здесь училась наша радость и наша гордость: Леночка-губпрофсоветчица».
— Дурак! — крикнула Леночка, срываясь с места.
— Браво! — кричали в аудитории. Леночка скользнула глазами по амфитеатру. Один я не смеялся и не хлопал в ладоши.
— Дураки! — и она убежала прочь.
Федя Комаров решил воспользоваться моментом:
— Товарищи, нельзя терпеть. Всей группе нанесено публичное оскорбление.
Эта фраза послужила новым поводом для смеха. Малыгин толкнул Федю в бок:
— Чего раскудахтался? Смейся, когда смешно, а трагедию разыгрывать нечего. Подумаешь, — оскорбление!
Но и в следующие дни Комаров не унимался. За полной своей подписью он вывесил в коридоре «Открытое письмо дезертиру». Письмо сняли по постановлению бюро ячейки. Я не присутствовал на заседании. Эта была первая в моей жизни дипломатическая болезнь. Кулагина, ярая приверженка комаровской партии, охотно делилась своими сведениями:
— Понимаешь, иду по Пушкинской, и вдруг — Ленка! Тащит за собой саночки, а на них кулечки, кулечки... Полно жратвы. Наверно, мужнин ответственный паек получила. Не успела замуж выскочить, а уже паек.
Собеседники обычно над ней посмеивались:
— Вот бы тебе такого мужа!
Леночка приходила в аудиторию всегда после звонка. Она не искала встреч ни с кем из нашей группы. Вызовут ее, — она ответит и уйдет тотчас же. Малыгин ухмылялся:
— Ничего, пусть перебесится...
Прошли последние зачеты. Начались зимние каникулы. Я скучал. Раза два ходил на кладбище, потом дрова пилил для детского дома, — вот и все развлечения. Галки надоели. Перешел на воробьев. Их нужно с полсотни, чтобы пообедать. Ничего, зато охота интересная: попади-ка в воробья! О Леночке думал много. Я ничего не забыл, и чувства горькие отравляли меня.
Однажды под вечер зашел Петя Савушкин.
— Пойдем
— Можно.
До своего знакомства с Леночкой я часто бывал в этом старом особняке. Готика всегда молодится, и дом этот, построенный бог весть когда, походил на старичка, вечно бодрого, вечно стройного и сухого. Даже клубную вывеску он носил легко, изящно, как человек, привыкший одеваться по моде, носит свой костюм.
Комнаты и залы дворца были обставлены с роскошью. Я любил ступать по мягким коврам, прикасаться к холодной меди статуэток или гладить рукой безукоризненные изгибы кресел. Хороша была и столовая, отделанная темным дубом. По членским книжкам здесь отпускали морковный чай с монпансье.
Мы прошли с Петей через все эти комнаты в бильярдную. Народу было мало, и маркер Николай Семенович, инвалид гражданской войны, поставил нам пирамидку. На бильярде я выучился играть этой зимой здесь же, в клубе. Вечером, когда дома пустынно и холодно, я приходил сюда, искал своего учителя — заведующего здравотделом, — и мы гоняли шары иногда до полуночи.
Петя проигрывал мне одну партию за другой, но это его не огорчало нисколько.
— Между прочим, — говорил он, — «Джойнт» выдает одежду еврейским ребятам. Ты свободно можешь сойти за еврея. Правда, остались только жилетки и шапокляки, но и это верный фунт хлеба.
— Ладно, сойду за еврея, — и я положил последний, тринадцатый шар. — Бросим?
— Бросим, — охотно согласился Савушкин. — Я поднимусь в библиотеку.
Николай Семенович убирал шары в ящик, инкрустированный перламутром. На соседних столах играли новички. Смотреть на них было скучно. Не спеша, я вышел в буфет.
За столом направо сидело несколько человек. Двух я узнал сразу: это была Леночка с мужем. Губпрофсоветчик обжегся о жестяную кружку и держал палец во рту. Он меня не заметил. Зато Леночка видела меня и, кажется, не спускала глаз. Я весь ушел в походку. Как удержать ноги от слишком поспешных шагов, как заставить их ступать легко, спокойно и непринужденно?
Вот, наконец, маленькая гостиная. Здесь тихо. Глубокое кресло поглощает меня целиком. Жалко, что нельзя так уснуть. А спать хочется: мне даже лень обернуться на шаги, которые я слышу у себя за спиной.
— Ты здесь? Давай поговорим.
Леночка подошла и облокотилась на золоченую шифоньерку.
«Она не боится со мной говорить!» Это был страшный удар. Он пригвоздил меня к креслу. Леночка продолжала:
— Ты один из тех, кто просто и по-товарищески может отнестись к маленькому событию, которое произошло в моей жизни. Ну, я вышла замуж за коммуниста. Что тут зазорного? А ребята травят меня, не дают прохода. Шуточки, насмешки, — это кого не выведет из терпения! Ведь я же человек... и комсомолка.
«Она обращается ко мне за помощью. Она всегда считала меня мальчишкой. Я — не мальчишка, я — любящий мужчина!»
— Почему ты волнуешься? Мне кажется, наши отношения... Скажи, — прибавила она неожиданно быстро, — у тебя не примешивается что-нибудь личное?
«Ах, вот как! Маркиза начинает догадываться!» Я вскочил вз'яренный.
— Это ты про что! Знай, я подобной чепухой не занимаюсь! Свои качества прошу не распространять на других!
Леночка, трепещущая, бедная Леночка, попятилась от меня.