Изменчивость моря
Шрифт:
В конце Сикамор-стрит, где мы обычно сворачивали налево, а затем направо, чтобы вернуться домой, Умма внезапно перестроилась в правую полосу, попутно подрезав белый джип и синюю «субару».
– Умма? – позвала я. – Дом в другой стороне.
Но она проигнорировала меня и повернула в противоположном направлении, к шоссе.
Я откинулась на спинку сиденья и наблюдала, как Умма набирает скорость, выруливая на шоссе, словно профессиональный водитель. Обычно она вела себя робко и нерешительно за рулем, но сейчас она вела машину как автогонщик, ускоряясь и сворачивая, пока мы не оказались
– Куда мы едем? – спросила я.
– Мне нужно подумать, – отрезала Умма.
В ее глазах поселился странный огонек, она словно была чем-то не на шутку взволнована. Но это волнение, расходившееся от нее волнами, вызывало тошноту; мне казалось, что она балансирует на острие ножа, столкнувшись с чем-то гигантским и давящим, и она боится быть застигнутой врасплох, если хоть немного замедлится. Она перестроилась в левый ряд, тесня серебристый «мерс», пока он не убрался с нашего пути, а затем перегнала его, прямо перед тем, как мы увидели указатели на мост Джорджа Вашингтона.
Мне уже становилось не по себе.
– Умма, мы должны притормозить. Нас сейчас остановят, – попыталась предупредить я.
И действительно, в зеркале заднего вида заплясали красные и синие огоньки, затем мы услышали сердитый вой сирен. Умма пробормотала что-то себе под нос, и в течение нескольких ужасающих секунд мне казалось, что она проигнорирует сирены и будет продолжать жать на газ, а погоня за нами попадет на страницы газет. «МЕСТНАЯ ЖИТЕЛЬНИЦА ПРЕВЫСИЛА СКОРОСТЬ С РЕБЕНКОМ НА ЗАДНЕМ СИДЕНЬЕ». Я представила себе кричащие заголовки с нашими черно-белыми портретами под ними. Умму посадили бы в тюрьму, а меня отправили в исправительное учреждение, или в сиротский приют, или куда там еще помещают детей матерей, нарушивших закон, и так или иначе во всем этом будет моя вина.
Но Умма в конце концов остановила машину, съехав на обочину. Мы оказались у одной невероятно красивой поляны, поросшей травой и усеянной поздно распускающимися полевыми цветами; их желтые, розовые и пурпурные головки покачивались среди высоких сорняков. Я часто задавалась вопросом, устраивали ли люди когда-нибудь на них пикники и что произойдет, если попытаться это сделать. Меня тянуло к этим маленьким, неправдоподобно тихим островкам зелени, крохотным оазисам тайного одиночества и красоты.
Когда полицейский вышел из машины, Умма опустила солнцезащитный козырек и посмотрела в зеркало, проверяя блеск своей улыбки и стирая немного размазавшуюся помаду с верхней губы. Она откинула волосы с лица как раз в тот момент, когда он постучал в ее окно.
– Права и страховку, – произнес он нараспев, и от его глубокого голоса стекло задрожало.
Я смотрела прямо перед собой, мое лицо горело, когда Умма опустила боковое окно. У меня покалывало затылок, а содержимое желудка извивалось, как будто я проглотила угрей. Я ненавидела попадать в неприятности, привлекать к себе пристальное внимание и краснеть.
– Да, конечно, – сказала Умма, неистовая настойчивость ее прежних движений исчезла, когда она полезла в бардачок и достала из сумочки бумажник. Золотой браслет, который она носила, не снимая, – подарок моей бабушки, – задел
– Мэм, срок действия ваших прав истек четыре месяца назад, – протянул полицейский скучающим тоном после того, как пролистал бумаги. У него были щетинистые усы, из-за которых он напомнил мне морского слизняка, которого Апа показывал мне в океанариуме.
– Мой муж обычно вовремя напоминал мне о таких вещах, – произнесла Умма. – Он в отъезде.
Я уставилась на нее. Почему она лгала?
– В отъезде, да? – сказал полицейский, скучающая веселость в его голосе исчезла, уступив место чему-то более мрачному, от чего угри у меня в животе зашипели. Он еще больше наклонился к окну, и в его зеркальных солнечных очках отразились наши крошечные копии. Я знала, что он заметил, как забилась жилка на шее Уммы, обратил внимание на то, какие маленькие у нее руки. Его взгляд вернулся к ее лицу; он пытался прочитать, что она за человек. Я никогда не представляла себе Умму кем-то, кроме своей матери, но теперь, глядя на нее глазами полицейского, я поняла, что она могла бы сойти за гораздо более молодую женщину. Внезапно простая красота ее лица, которую я всегда воспринимала как нечто само собой разумеющееся, – длинный узкий нос и большие глаза, пухлый рот, все не унаследованные мной черты – показалась мне опасной.
– Да, – сказала она, и это прозвучало так, словно она приняла какое-то решение. Она выпрямила спину и улыбнулась. – Иногда я теряюсь, когда его нет рядом.
– Вам следует быть осторожнее, – четко проговорил полицейский.
– Это из-за меня, – встряла я прежде, чем Умма успела ответить. Мне не нравилось, куда клонился разговор, не нравилось, что сейчас они, казалось, говорили о вещах, которых я не понимала. Полицейский повернулся и посмотрел на меня. – Я сказала маме, что мне очень срочно нужно в туалет. Это не ее вина.
– Вы хоть представляете, – продолжил он, игнорируя меня и снова переводя взгляд на Умму. – С какой скоростью вы ехали?
Умма покачала головой, как смущенная школьница. Меня тошнило.
– Вы выжали восемьдесят пять. На полосе с максимально допустимой скоростью шестьдесят миль [14] в час, – сказал полицейский.
На небе чередовались розовые и оранжевые пятна, а мимо проносились синие, черные и белые полосы машин, возвращавшихся домой. Он потянулся за своим блокнотом, чтобы записать в него наши преступления.
14
1 миля приблизительно равна 1,6 км.
– Пожалуйста, – попросила Умма, – мы можем на этот раз обойтись предупреждением?
Ее белоснежные зубы сверкнули в отражении солнечных очков полицейского, она начала теребить золотой крестик, висевший у нее на шее, что, как я знала, она делала всякий раз, когда говорила с Богом, прося его вмешаться. С Уммой всегда было так. Единственным существом, поселившимся в ее сердце, был Бог. Я чувствовала себя покинутой всякий раз, когда она закрывала глаза, чтобы поговорить с ним.
– Все остальные тоже ехали быстро, – заметила я. – Почему вы их не остановили?