Изменчивость моря
Шрифт:
– Арим, закрой свой рот, – предупредила меня Умма по-корейски.
Полицейский опустил солнцезащитные очки. Его глаза оказались на удивление маленькими, белки слегка налились кровью, а от радужки водянисто-голубого цвета, слишком бледной, мне стало не по себе. Застывшее в них выражение кричало о полной безучастности, покрытой слоем легкой настороженности.
– Вы должны научить своего ребенка вести себя тихо, когда говорят взрослые, – понизил голос он.
В последовавшей тишине мне показалось, что я слышу, как кровь бежит по моим венам.
– Я понимаю. Этого больше не повторится. – Она произнесла
Полицейский изучал ее, и один из уголков его рта искривился в подобии улыбки. Его зеркальные солнцезащитные очки снова надвинулись на красный нос, скрывая эти ужасные глаза.
– Прекрасно, – вздохнул он так, словно делал нам большое одолжение. – На этот раз я отпущу вас с предупреждением. Вы, народ, хорошо умеете следовать правилам, верно?
Я не поняла, что он имел в виду, но улыбка Уммы осталась на ее лице, как будто ее нарисовали. Это была та же самая улыбка, которая появлялась всякий раз, когда кто-нибудь звонил во время одной из их с Апой ссор. Она сглаживала всю рвущуюся наружу ярость и боль в своем голосе и отвечала на телефонные звонки ярко, жизнерадостно, как будто только что не говорила ему, как сильно она хочет умереть, как много бы она отдала, чтобы они никогда не приезжали в эту страну.
– Убедитесь, что вы снова не попадетесь здесь за превышение скорости, – сказал полицейский. Он похлопал по крыше машины, прежде чем уйти, его походка была тяжелой и размеренной.
Умма снова подняла стекло. Мы посидели так некоторое время, даже после того, как полицейский вырулил обратно на проезжую часть. Она медленно включила зажигание, и когда двигатель взревел, я опять задалась вопросом, что полицейский имел в виду, говоря «вы, народ». Он имел в виду нашу семью? Я хотела спросить Умму, но знала, что она либо не захочет отвечать, либо не сможет придумать ответ.
Умма вывела машину обратно на дорогу, и на этот раз мы остались на правой полосе. Она все еще пребывала в настолько отвлеченном состоянии после нашей встречи с полицейским, что забыла выключить сигнал поворота и обратила внимание на щелчки только тогда, когда я указала ей на это. Мы ехали дальше, а небо становилось все темнее, от розового до серовато-лавандового, разбавляемого лишь янтарным сиянием уличных фонарей.
Она свернула в парк, выходивший к реке Гудзон, как раз перед развилкой на шоссе, откуда расходились дороги к мосту и в Нью-Йорк. Умма остановила машину на холме, с которого открывался вид на остальную часть парка; ухоженная зелень расступалась, открывая бескрайнее небо и водоем. До этого я была в Нью-Йорке всего один раз: меня возили в мой день рождения в Рокфеллеровский центр смотреть, как зажигают елку. Это случилось давно, когда я была намного младше – достаточно маленькая, чтобы думать, будто елку зажигают специально для меня. Тогда зимой все еще иногда бывало холодно.
Умма и Апа по дороге поспорили об оплате парковки. К тому времени, как мы протиснулись сквозь толпу вокруг катка, а наше дыхание стало облаками в низком небе поздней осенью, мои родители были злы друг на друга, но их препирательства разом прекратились в тот наэлектризованный момент, когда елка загорелась,
Умма вышла из машины, не глядя на меня. Она подошла к столику для пикника с видом на море, села, сложив руки, переплетая пальцы друг с другом, и уставилась на травяной океан, расстилавшийся под нами. Я осталась в машине, наблюдая за ней. Я хотела выйти, сказать, что нам нужно сесть в машину, развернуться и приехать домой до возвращения Апы с работы, но я чувствовала, что не могу пошевелиться, ремень безопасности пригвоздил меня к месту.
Мимо пронеслась группа бегунов трусцой, одетых в яркую спортивную одежду, а вскоре за ними последовала вереница велосипедистов, и все они торопились успеть закончить последний круг до наступления ночи. Я открыла дверцу машины.
– Умма? – позвала я.
Она испуганно выпрямилась, как будто забыла, что я здесь. Ее глаза покраснели, но лицо оставалось спокойным.
– Что не так? – спросила я.
Тогда Умма наконец посмотрела на меня.
– Ничего страшного, – сказала она. – Поехали домой.
Неуемная энергия, которая до сих пор двигала Уммой, казалось, по дороге домой покинула ее. Я все это время наблюдала за ней, не зная, что делать или говорить. Я чувствовала себя слишком маленькой, чтобы оказаться полезной, и одновременно слишком взрослой, чтобы пытаться вести себя так, будто ничего не произошло.
Умма ругала меня, если мои волосы были зачесаны не на ту сторону, постоянно жаловалась, если я оставляла носки на полу, вечно напоминала мне, что я должна хорошо себя вести, куда бы ни пошла, чтобы у людей не сложилось плохого мнения о нашей семье. Женщина, которой Умма была с утра, – смелой, безрассудной, даже кокетливой – изменилась, превратившись в незнакомку.
Как только мы вернулись домой, Умма заперлась в кабинете Апы, и я слышала, как она роется в его ящиках и папках с файлами. Я стояла за дверью, больше напуганная молчанием Уммы, чем ее бешеной ездой. Неужели Апа снова забыл оплатить счета? Или дело в чем-то другом?
Апа вернулся домой всего через час, и его радостное «Я дома!» разнеслось повсюду, как бой часов, отбивающих неправильное время.
– Где твоя мама, Желудь? – спросил он, когда увидел, что я сижу одна за кухонным столом и пытаюсь сделать домашнее задание.
– Она в твоем кабинете, – почему-то виновато промолвила я.
На лбу Апы появилась морщинка, но он ничего не сказал и вместо этого начал кипятить воду для чая. Он был зависим от чая и выпивал не менее десяти чашек крепкого черного чая в день. По всему дому были разбросаны использованные чайные пакетики, потому что Апа макал их в кружку на минуту, выуживал и откладывал. Он оставлял их на старых салфетках, журналах, газетах, а иногда даже на подоконнике, утверждая, что прибережет этот чайный пакетик на потом. Это сводило Умму с ума.