Изменчивость моря

Чан Джина

Долорес кажется немного смущенной, хоть и притворяется невозмутимой. Она танцует в воде, а я загоняю слезы обратно и жду, пока утихнет боль. Я боюсь, что если продолжу плакать, то, возможно, никогда не остановлюсь. Мне кажется невероятно жестоким тот факт, что вне зависимости от того, как много у тебя уже отняли, ты никогда не привыкнешь к головокружительному шоку от потери того, что ты любишь, к тупой, сокрушительной боли впоследствии. Нет никакого способа отрепетировать разбитое сердце, неважно, сколько ты будешь ходить вокруг да около и готовиться, ожидая этого.

Когда мне наконец удается взять себя в руки, Долорес уже совершенно выбилась из сил и сидит в углу аквариума, поджав под себя щупальца, как очень странная кошка.

Апа сказал

мне, что у осьминогов три сердца. Все они должны работать сообща – первые два сердца перекачивают кровь к жабрам осьминога, в то время как третье, более крупное, обеспечивает ее циркуляцию по всему остальному телу. «Вот почему чаще можно наблюдать ползающих осьминогов, – говорил он. – Потому что долгое плавание может привести к остановке третьего сердца».

Я часто жалела, что человеческие тела не устроены так же умно, как у осьминогов. Если бы мы могли разделить работу одного сердца на три, если бы у нас был полуавтономный мозг в каждом из наших придатков, возможно, мы бы более эффективно использовали свое время, с меньшей вероятностью тратили бы его на обиды и с большей – на все то, что, как нам кажется, мы не можем просто так сказать друг другу.

– Я буду скучать по тебе, – прощаюсь я.

И хотя я знаю, что чисто логически, какой бы умной она ни была, она ни за что не сможет понять, о чем я говорю, мне достаточно почувствовать на себе взгляд ее серебристых прищуренных глаз, увидеть, как они смотрят на меня в последний раз.

Глава 14

Двадцать лет назад

Окно запотело от моего дыхания, и я написала свои инициалы на стекле кончиком пальца. Дворники на лобовом стекле гипнотически танцевали, в то время как снаружи падали снежинки, летящие стремительно, как маленькие белые звездочки. Когда я смотрела в предрассветную тьму, мне казалось, что мы летим сквозь космос.

Стоял февраль, и мы направлялись в аэропорт, чтобы улететь на Гавайи в редкий семейный отдых. Апу пригласили выступить на конференции по морской биологии в Гонолулу, и он решил, что мы с таким же успехом можем совершить путешествие все вместе. Мне было десять лет, и я не могла припомнить, когда мы в последний раз куда-либо ездили всей семьей, хотя дома имелись фотографии, подтверждающие, что раньше мы путешествовали, в том числе снимки с поездки на Ниагарский водопад, на которых я была совсем маленькая. На фотографиях из той поездки мне около трех лет, на моем лице недовольная гримаса, я прижимаюсь к родителям. Мы все закутаны в желтые пончо и промокли насквозь от брызг водопада, который расплывается белым пятном позади нас. Очки Апы запотели от конденсата, укладка Уммы перекошена, но они оба держат за руки меня и друг друга и улыбаются.

Апа много рассказывал про гавайские пляжи, уверял, что они намного приятнее тех, что в Нью-Джерси, и это все, что я знала о пункте назначения. Описал мягкий песок на Гавайях – такой мелкий, что на ощупь напоминает шелк, когда проводишь по нему руками. Рассказал о том, что воды Тихого океана такие же ароматные и легкие, как пена для ванны. Он раньше бывал там несколько раз в исследовательских поездках, но впервые брал с собой Умму и меня.

Апа немного превысил скорость. По дороге в аэропорт мы попадали в пробки, но в кои-то веки он не бормотал себе под нос о некомпетентности других водителей, не стонал громко и не нажимал на клаксон, если перед ним резко останавливалась машина. Вместо этого он казался жизнерадостным и энергичным, несмотря на ранний час.

Аэропорт превратился в размытое пятно из движущихся машин и людей. Я огляделась вокруг, очарованная тем, как много людей находилось здесь рядом с нами. По пути к стойке регистрации мы прошли мимо измученного персонала в накрахмаленных белых рубашках, мимо нескольких багажных каруселей, стойкий запах

кофе и разогретого бекона преследовал нас. Пока мы стояли в очереди, чтобы сдать наши сумки, Апа на мгновение покинул нас, ничего не сказав. Мы привыкли к этому – у него была привычка убегать, чтобы что-то проверить, перекусить или куда-то позвонить, не предупредив нас заранее – но я точно знала, что это выводит Умму из себя. Она нервно оглядывалась по сторонам, пока мы стояли в очереди. Через несколько минут Апа вернулся, держа в руках два протекающих бумажных стаканчика с кофе для себя и Уммы и апельсиновый сок для меня. Умма молча взяла один из стаканов и отхлебнула из него, а я напряглась, готовясь к ссоре, к ее обычным жалобам на то, что он всегда молча исчезает. Но вместо этого она закрыла глаза и издала тихий удовлетворенный вздох, прежде чем снова открыть их.

– Спасибо, дорогой, – сказала она.

После регистрации у нас оставалось около часа до вылета. У нужного нам выхода Апа устроился вздремнуть, Умма читала книгу, а я рисовала людей вокруг нас. В здание аэропорта прокрался голубь. Казалось, он терпеливо ждал вместе с нами. Я видела, как чей-то малыш подкрадывается к голубю, радостно смеясь, в то время как его мать громко и властно предостерегает его держаться подальше от птицы на итальянском. Я наблюдала за ними троими – за матерью, гоняющейся за ребенком, который гонялся за голубем – и чувствовала смутное превосходство над ребенком. Я старалась не думать о своем младшем брате, который так и не родился, и о том факте, что ему было бы сейчас примерно столько же лет, будь он жив. «Десять лет – это уже почти подросток», – сказала я себе. Я записала цифры 1 и 0 в свой блокнот и закрасила их каракулями. Я не могла дождаться, когда же наконец стану старше. Статус взрослого казался мне самой ослепительной вещью в мире.

Солнце начало всходить после того, как мы поднялись на борт самолета. Слабый оранжевый свет пробивался сквозь грязно-серые облака, и я могла увидеть пятна быстро тающего снега на взлетно-посадочной полосе. Когда самолет начал готовиться к взлету, я заметила, что костяшки пальцев Уммы побелели, а ее губы зашевелились в быстрой молитве. Я поймала взгляд Апы.

– Ты ведь не боишься летать, правда? – спросил он, когда двигатели взревели.

Мой желудок сжался, как только я отрицательно покачала головой.

– Прямо как твой папа, – сказал Апа, посмеиваясь.

Я улыбнулась в ответ и постаралась не паниковать, когда мир перевернулся по диагонали, и всех пассажиров отбросило назад, утопило в креслах. По внутренней связи раздался спокойный голос стюардессы, которая велела нам пристегнуть ремни безопасности до дальнейшего распоряжения. Я проверила и перепроверила свой, представив, что, если вдруг он окажется плохо закреплен, я могу внезапно вылететь из самолета, высосанная через случайно открывшуюся дверь.

Как только самолет выровнялся в воздухе, у меня появилась возможность заметить, насколько яркими стали цвета в небе. Свет здесь, наверху, казался яснее и чище, он окрашивал облака в золотистый и персиковый цвета. Вдалеке те участки неба, до которых еще не добрались лучи солнца, посветлели от индиго до ультрамарина. Рядом со мной спал Апа, как будто не было ничего такого в том, что мы только что покинули землю и взмыли в небо.

На Гавайях было жарко. Как только мы приземлились, я сразу же сбросила все, что было на мне, повязала свитер вокруг талии и запихнула куртку в свой синий рюкзак, считавшийся ручной кладью. Мы уселись в такси, которое доставило нас в маленький мотель в Гонолулу. Он располагался неподалеку от океана, – всего в пяти минутах ходьбы от пляжа Вайкики – но в комнате пахло отбеливателем и чистящими средствами, а коричневый ковер казался колючим под моими босыми ногами. Мертвые мухи усеивали флуоресцентные лампы в ванной.