Изменить судьбу. Вот это я попал
Шрифт:
Высказавшись, я вытер пот и сглотнул. Меня снова затошнило, и голова разболелась. Увидев, что мне действительно хреново, Репнин с Трубецким переглянулись, на этот раз тревожно, и дружно шагнули ко мне.
— Что с тобой, государь Петр Алексеевич? — первым, как ни странно, подскочил Трубецкой.
— Да что-то нехорошо мне, головой сильно ударился, когда падал. Прилечь бы, хотя бы ненадолго.
Вызванный Митька помог мне дотащиться до кровати, а спустя несколько дней я заболел уже на полном серьезе.
Дверь приоткрылась, и в спальню проскользнул Митька.
— Ну, и что ты мне скажешь? — я приподнялся на локтях, глядя,
— Юрий Никитич да Никита Юрьевич пьют сегодня, без просуху, — принялся докладывать Митька, как мы условились еще третьего дня. На прислугу всегда мало внимания обращали, а ведь именно от нее можно было все новости и сплетни разузнать.
— Вот как, — я откинулся на подушку. — И что это им доспелось?
— Так забратались они, — Митька присел на маленький пуфик, лежащий недалеко от моей кровати. — Вот и решили мировую выпить.
— Интересно. И что за разговоры разговаривают?
— Все больше про Ивана Алексеича, — Митька повел уставшими за день плечами.
— О как. И чем же им Ванька не угодил? Или наоборот — угодил?
— Да Никита Юрьевич все сокрушается, что Иван Алексеич на его жену глаз положил и за тем всячески его самого изводит. И что Лопухина завсегда к нему в дом притаскивает, для поддержки. Что давно бы уже что-то сотворил дюже непотребное, но всем известно, что Иван Алексеич за тобой, государь, как за стеной каменной, и что любые действа в его сторону будут тобой нещадно караться.
— Что, прямо вот так и сказал?
— Ага. А еще удивлялись шибко, когда вторую бутылку приговорили, что не взял ты его с собой. А Никита Юрьевич вообще заявил, что Ванька власть большую почуял и что даже пару раз не пришел по зову твоему, только рукой махнув и сказав, что потом отбрехается.
— Потрясающе. — Я лег и принялся разглядывать потолок.
Знал ли Петр, что его любимец конкретно зарывается? И отдаляется от него все сильнее и сильнее, предпочитая любые другие дела и развлечения, лишь бы подальше от императора? Скорее всего, знал, недаром же пораженческие мысли у него в последний год жизни были, все смерть себе скорую пророчил.
— Вот что, Митька, поброди рядом с казармами, послушай, что гвардейцы говорят. Может, я зря про них плохо думаю и Иван для них вовсе не последнее слово, которое выше моего будет. И честь и клятвы свои преображенцы блюдут? Ведь не вступились за Трубецкого, когда я его отстранял. Сами повязали и шпагу мне принесли. Завтра с утра и начнешь. Все ли понятно тебе?
— Все, не дурней же я валенка, государь, — Митька поднялся. — Ничего тебе от меня больше не требуется?
— Иди, будешь нужен, позову, — я махнул рукой, отпуская его. — Да, завтра поутру приготовь мне платье, вставать я буду, да опосля завтрака приму де Лириа, а то он надумает себе невесть что. Этот может.
Дождавшись, когда дверь за Митькой закроется, я закрыл глаза. Да, дело, похоже, и впрямь сдвинулось с мертвой точки.
Глава 7
Ушаков успел прибыть до того, как утром на высочайшую аудиенцию соизволил явиться де Лириа. Это было весьма удивительно, и я долго не мог понять, каким образом он успел примчаться в Царское Село, если гонца к нему в Ярославль Репнин отправил лишь неделю назад.
Я как раз закончил завтрак и сидел в своем кабинете, читая Макиавелли. Так уж получилось, что,
Дверь в кабинет приоткрылась, и вошел Репнин.
— Государь Петр Алексеевич, Ушаков Андрей Иванович явился по твоему велению.
— Уже? — вот этому обстоятельству я и удивился куда больше, нежели тому факту, что, оказывается, знаю латынь, совершенно для меня бесполезную. — Ну, раз явился, пускай заходит.
Дверь снова открылась, и в кабинет вошел высокий, статный, все еще сохранивший крепость тела и былую привлекательность лица мужчина. Определить его возраст было сложно, так как по цветущему его виду можно было судить лишь о том, что он не предавался различным излишествам и вел активную во всех смыслах жизнь. Он остановился у порога, явно растерянный, потому что я продолжал читать, словно до сих пор сидел в комнате в гордом одиночестве.
— «Об уме правителя первым делом судят по тому, каких людей он к себе приближает; если это люди преданные и способные, то можно всегда быть уверенным в его мудрости, ибо он умел распознать их способности и удержать их преданность. Если же они не таковы, то и о государе заключат соответственно, ибо первую оплошность он уже совершил, выбрав плохих помощников», — прочитал я вслух, сразу же переводя на русский, потому что понятия не имел, знает Ушаков латынь или все-таки нет.
— Государь? — осторожно задал он вопрос, явно интересуясь, что я имею в виду.
— Точно, «Государь». Надо же, а я и не знал, что ты, Андрей Иванович, знаток Никколо Макиавелли, — я отодвинул книгу в сторону и посмотрел на Ушакова. — Ну что же ты в дверях топчешься, садись. Разговор у нас долгий предстоит.
— Я могу спросить, зачем ты звал меня, государь? — он спросил, все еще стоя в дверях.
А вообще забавно, дед прилично уже так по времени завещал обращаться всем по-иноземному, а ведь, смотри ты, едва появилась такая возможность, и все сразу же начали сбрасывать то не наше, которое еще не успели впитать с молоком матери. Но это они зря, ей-богу. Я не собираюсь все начинания Петра Великого псу под откос пускать. Но кое-что все-таки уберу. Пока не знаю точно, что именно, потому что не закончил изучать даже «Табель о рангах», так что пока об этом даже думать не следует.
— Садись, Андрей Иванович, в ногах правды не сыщешь, хоть будешь ее всю жизнь искать, — повторил я, на этот раз с нажимом. Дождавшись, когда Ушаков сел напротив меня, я погладил лист бумаги с серебряными вензелями и перевел задумчивый взгляд на Ушакова. — Ну как ты думаешь, Андрей Иванович, прав был флорентийский вольнодумец или нес бред и околесицу? Должно ли государю иметь вокруг себя только преданных ему людей, или же он может полнейшего простофилю корчить из себя, коли предавать его будут направо и налево?