Изобретение театра
Шрифт:
Искусство улицы противостоит искусство кабинетному именно через экспрессию самовозбуждения. Впечатление летуче, а эмоция устойчива. Улица располагает к очертаниям, силуэтам, пересечениям плоскостей, их нагромождениям, видениям, настроениям, психозам и прочим аномалиям. В кабинете же возникает тяга к обстоятельности, к натуральному, к «тому, что вижу», к близкому и понятному миру вещей, предметов и живых существ. Улица зовет к абстракции, кабинет к точному изображению. Вот почему в ХХ веке художников и театр потянуло на улицу, к экспрессивной игре – на том и объединились.
КогдаИ в театре есть крупный план. К примеру, когда умирает Холстомер.
Подвижничество раздражает более всего «неподвижников». Очень много побед в своей жизни я одержал своим бессребреничеством.
– Что вам нужно? – спрашивали меня.
– Ничего.
– Как «ничего»?
– А так, ничего.
И они отступали. Против ЭТОГО лома нет приема.
В театре города N открылся очередной отопительный сезон.
«Дом на курьих ножках»!.. Абсолютно театральный фантазм народного мышления. Только наш менталитет мог такое выдумать. И никто другой. Англичанин такое не придумает никогда. И француз тоже. И немец… Nimance!
Смотрел бессовестно длинный спектакль. Оказалось, мой!
Деньги нужны тем, у кого их нет. А тем, у кого они есть, нужны не деньги, а новые деньги.
Почему люди так любят кричать во время салюта? Потому что испытывают чисто театральный восторг.
Дикость и темперамент вырываются наружу. Во время салюта так же вздымается стадное чувство. Одним словом, законы театра действуют и тут.
Высказыванья Питера Брука наводят на размышления, иногда эпатируют, иногда поражают точностью, искренностью, мудростью, которая, впрочем, иногда соседствует с бредятиной.
Вот хорошие слова: «Молодой режиссер не имеет права быть безработным. Режиссером никого не назначают, ты сам себя назначаешь режиссером. Если молодой режиссер ноет, что у него нет театра, что государство не дает денег на постановки, – он просто не режиссер. Он ведь всегда может собрать небольшую группу, заразить людей своей энергией, своим пониманием театра. И тогда можно начинать играть где угодно, в каких угодно условиях».
Лично я так и поступал. Причем приходилось идти наперекор государству, не только ничего у него не прося, но и обходя его (имеется в виду проклятое советское государство).
А вот бред: «Существенная часть безумия нашего мира заложена в слове „культура“. Честно вам скажу, я ненавижу это слово. Если ты начинаешь сравнивать культуры, оценивать их – это начало расизма».
Как же так?.. Или Бруку неизвестны слова Геббельса: «При слове „культура“ я хватаюсь за пистолет»?.. И разве тот же Геббельс не был зоологическим расистом и шовинистом??!
И чем плох серьезный сравнительный анализ, скажем, Шекспира и Пушкина, чей «Борис Годунов» был написан вослед драматургическим открытиям англичанина.
Правда, далее Брук уточняет: «Каждый считает – сознательно или бессознательно – что культура, к которой он принадлежит, лучшая. Все люди – пленники идеи культуры. Но каждая культура – неполна,
Итак, по Бруку, если я предан русской культуре, я расист. Слово «лучшая», которое мне приписано, – ведь я один из «каждых» – совершенно не исчерпывает моего знания и служения, но и Гёте, и Лао-Цзы, будучи частью мировой культуры, отнюдь не претендуют на конкретное место в русской культуре среди Достоевского и Чехова. Ставя «Великого инквизитора» в Париже или «Вишневый сад» для гастролей по миру, разве Брук доказывал, что они «лучшие»?.. Он делал то, что хотел, – и не надо противопоставлять культуре то, что является как раз ее существом, то есть собственно культурой.
Культуре противостоит бескультурье, и сам Брук, зная о разрушительных тенденциях, твердит именно о своем несогласии с ними – с каких позиций?.. Да с позиций тех самых, которые обозначены словом, столь ему ненавистным.
«Когда я на Бродвее ставил спектакль „Марат-Сад“, то впервые на этой сцене показал обнаженного человека. Это стало событием. А сейчас голые бродят стаями по сценам всего мира, и кого это удивляет? Может быть, кого-то, но совсем немногих. А меня удивляет другое: почему молодые режиссеры используют те приемы, которым уже пятьдесят лет и которые никого не впечатляют? Этому штампу больше полувека! Табу уже таких нет, а они все что-то разрушают и разрушают».
Эти слова мог сказать только ярый защитник культуры, истово верящий, что не «прием», а миросознание художника творит театр. И этому противоречию мы должны верить, будто не замечая запальчивости гения, когда он кричит:
«Я не занимаюсь реализацией своих идей! Это омерзительная вещь – когда режиссер начинает заниматься идеями. Это не входит в его профессию. Такая дурная практика началась в начале XX века, когда в России и Германии режиссер стал настоящим властителем сцены. В этом виноваты Константин Станиславский и Макс Рейнхардт».
Что называется, докатились. Жаль Питера Брука, столь выдающегося мастера, у которого, видно, поехала крыша на старости лет. В начале XX века в России, да и в Германии, сложился великолепный, потрясающий театр. Как раз благодаря, а не вопреки самым разным театральным и не только театральным идеям.
Живое искусство не может быть безыдейным. Другое дело, идеология. Идеологичным, то есть обслуживающим определенную политическую систему или систему взглядов на уровне конъюнктуры. Искусство, конечно, быть не должно. Но Брук, известный, кстати, как борец с буржуазностью театра, не будучи ангажирован никакой политической партией, все равно объявляет себя ревнителем безыдейности. Вроде бы зрелый человек, мыслящий в мировом театральном масштабе, а выступает как поверхностный деятель:
«Режиссер-диктатор – это плохо, но совсем ужасно, когда он еще и пишет пьесы».
Позвольте, мистер Питер, но прими этот постулат, у нас (в той самой «мировой культуре», которая нам «не ведома» не были бы ведомы ни Шекспир, ни Мольер, ни Эврипид.
Да что они – я даже маленький тоже содействовал этой самой «ужасности». Какой стыд, право, что я всю жизнь занимаюсь и тем и этим – пишу пьесы и ставлю пьесы.
Больше не буду. Питер Брук запрещает.
Нет, Питер. Все же буду. Извините, если что не так.