Изобрети нежность
Шрифт:
Но разговоры умолкли, и взгляды всех обратились в сторону Кузьмичова дома, когда выбежала на улицу его жена.
Как это часто бывает во время происшествий, тот, кому надо бы знать о нем в первую очередь, узнает и появляется последним.
Жена Кузьмича, наверное, снова крутила пластинки, ничего не слышала, а люди то ли не догадались, то ли не посчитали нужным известить ее. Выбежала она, опять простоволосая, опять с обнаженными до плеч руками, несмотря на мороз, подвижная, бодрая, как всегда. Потом будто споткнулась и, сразу встревоженная, испуганная, бросилась в образовавшийся перед
– А-лек-сей!.. А-лек-сей!..
Бросилась к нему, подняла, усадила. Он даже приоткрыл глаза. И что-то бормотнул, опять закрывая их.
– О, господи! Да что же это такое! Те-лок ведь тел-ком! – по слогам сквозь слезы приговаривала она. – Мухи ведь никогда не обидит! Как он мог?! – Она оглядывалась на людей в тщетной надежде на какую-нибудь поддержку. Но люди отводили глаза в стороны. Помочь ей они были не в силах. И тогда, обхватив мужа за плечи и прижавшись к нему, она заплакала навзрыд: – А-лек-сей!.. А-лек-сей!..
Тот же самый мужик, что подходил к Илькиному брату посмотреть, живой или не живой, опять выдвинулся из толпы, чтобы прибрать на сторону ружье.
– У него ж и второй курок взведен… Лупанет еще! – Он спустил курок и переложил ружье чуточку дальше от Кузьмича.
В толпе наверняка давно уже были все, кто мог интересовать Павлика. Но находиться сразу в нескольких местах он не мог.
Викин постоялец должен был среагировать на выстрел одним из первых. И свет в его окнах зажегся, когда на улицу выбегали еще только первые зеваки. Но вышел баптист не сразу. И Павлик знал, почему он задержался. При свете не могла не броситься ему в глаза деревянная шкатулка на столе в горнице. Теперь баптист держался несколько в стороне ото всех, ближе к своему дому, и смотрел прямо перед собой, не столько подавленный событием, сколько изумленный.
А еще до того, как выскочила из дому жена Кузьмича, в группе любопытных с той стороны Жужлицы появился Николай Романович. Когда Илькину мать потащили к дому, Николай Романович еще какое-то время тупо глядел в землю рядом с трупом, где была темная лужа, затем неверными шагами подошел ближе.
– Ваня… – И тоже попытался поднять его. – Ванюшка! – Только тут Павлик сообразил, что раз Илька – двоюродный брат Николаю Романовичу, значит, и убитый курильщик – тоже двоюродный… А Николай Романович глянул на Кузьмича и схватился за голову. – Это я во всем виноват!.. Я!.. – Рванул себя за галстук в отворотах пальто.
– Чегой-то вы, Николай Романович? – успокаивающе обратилась к нему Васильевна. – Что это вы на себя наговариваете?
– Да ведь я это привез его! – Николай Романович ткнул обеими руками по направлению Кузьмича. – Я, сам, лично!
– Откуда? – Внимание толпы сразу переключилось на него.
– Да днем еще свез к мастеру его! – проговорил, будто выдавил из себя, Николай Романович. – Пацанов заодно прокатил. Пообещал заехать вечером! А он к этому времени надрызгался… Едва усадил в машину! А через Жужлицу на себе тянул – не бросишь ведь! И послушался дурака! Ружье-то у него, выходит,
Павлик подумал, что он немножко привирает, будто Кузьмич вырывался.
А Николай Романович обнял рыдающего Ильку за плечи.
– Не надо, Илюха! – Хотел увести его. – Идем! Не надо!..
Того затрясло еще сильней: «Братка… Ваня…» Николай Романович не стал больше тянуть его и, опять склонясь над убитым, пробормотал:
– Несчастье-то…
Ярко взблескивая фарами на колдобинах, по Буерачной, со стороны города, летела машина. Близ Жужлицы, когда она повернула на мостки, видней стала синяя милицейская мигалка на ее крыше.
Подошел и потянул за руку Костя: «Идем, Павка! Нечего тут…» В голосе его была тревога, это заставило Павлика подчиниться.
Уже с некоторого расстояния видели, как четверо штатских, выйдя из машины, приблизились к трупу. Один тут же защелкал фотоаппаратом. Спросил о чем-то у женщин. Те одновременно загалдели в ответ, так что понять их было трудно. Кажется, фотограф спросил, трогали убитого или нет. Потом толпа ненадолго утихла, когда приехавшие начали осторожно приподнимать труп, и оживленно загудела при виде пистолета на земле, под телом курильщика.
– Повезло Кузьмичу! – знающе подытожил один из крайних мужиков. – Самооборону засчитают!
– Ну да! – возразил его сосед. – Если бы не в дым пьяный! А тут все равно хана… – И пояснил: отягчающие обстоятельства!
– Идем, Павка! – настойчиво повторил Костя. И словно бы в поддержку ему – энергичный голос одного из приехавших:
– А ну, граждане, давайте-ка разойдемся!
Тяжесть
Костя больше не отпускал Павлика, придерживая за рукав, как будто тот собирался убежать: и возле штакетника, и на крыльце. Когда вошли в комнату, оба приостановились, глядя в сторону кушетки, где безмятежно спала Вика.
А в кухне, поправив за собой ситцевую занавеску, Костя не сдержал вздоха. Потом распахнул пальто и, тронув Павлика за плечо, спросил в темноте:
– Ты почему не спал?.. Ты выходил на улицу?
Павлик ответил не сразу:
– Я, Костя, облигации отнес…
Костя машинально еще раз проверил занавеску, щелкнул выключателем и от яркого света на мгновение прикрыл глаза ладонью. Потом схватил несколько газет из-за печки, приготовленных для растопки, и ловко обернул их вокруг абажура, – благо тот висел почти на уровне его головы, отчего кухня сразу погрузилась в полумрак.
– Как отнес? Куда?
А на Павлика вдруг навалилась тяжесть и придавила: ни вздохнуть, ни шелохнуться… И говорить, думать не хотелось…
– Баптисту. Где брал, – ответил Павлик. И, зная, что Костя тоже заметил Викиного постояльца, добавил: – Он тогда еще не приехал, когда я забрался к ним… Он потом приехал.
Павлик говорил как бы через силу и ничего не мог поделать с собой. Слишком глубоко завяз он во всей этой истории, так глубоко, что не хотелось втягивать туда еще кого-то… Скажем, Костю… Или, может быть, того больше – Татьяну Владимировну… Выкарабкиваться надо было самому.