Изумленный капитан
Шрифт:
К счастью, так не случилось.
Алена видела мужа в последний раз тогда, только что вставшего после горячки. Саша был худ и черен, глубоко впавшие серые глаза глядели как-то странно – выразительно, мученически. Два месяца он не брился и своей нелепой, жиденькой русой бороденкой напоминал какого-то захудалого попика. А сейчас Саша располнел, был румян и свеж. Гладко выбритый, он казался моложе своих тридцати шести лет.
Встретив мужа таким, Алена вся зарделась до самых ушей.
Если бы Возницын не видел ее глаз, он
Румянец так и не переставал сходить с алениных щек – она в тот вечер была полна злости.
Первое слово, которым встретила Алена своего мужа, была ехидная усмешка:
– Ну, что ж, вылечили тебя за рубежом твои жиды?
И, вместо того, чтобы как-то размякнуть, Возницын сразу ожесточился. Он почувствовал, какая пропасть легла между ними.
– А вот погляди! – в тон ей так же насмешливо ответил Возницын.
– Дома-то пробудешь хоть сколько, аль опять понесет тебя нелегкая?
– Посмотрим, – уклончиво отвечал Возницын.
Больше супруги не сказали в этот вечер друг другу ни слова.
Дворня обрадовалась приезду барина. Особенно был рад Афонька. Он припал к барскому плечу.
– Что, Афонюшка, я слыхал, тебя тут без меня били? – нарочно громко, так, чтобы слышала жена, спросил Возницын.
– На то их барская воля, – смиренно ответил Афонька.
– Его, стервеца, не так еще стоило! – сказала Алена.
– Теперь не будут: я тебя не оставлю, – хлопнул по плечу денщика Возницын и пошел прежде всего в чулан посмотреть, как его книги.
– Книги ваши, Александр Артемьич, – зашептал ему на ухо Афонька, – Алена Ивановна повыкинули из кади. Капусту в кадь склали!
Возницын был зол.
Он велел Афоньке перенести в горницу из чулана все книги.
После ужина Алена постлала мужу в «дубовой», а сама легла в темной горенке.
Возницын лежал и прислушивался, что делается в темной у Алены. Может быть, Алена плачет? Но Алена продолжала гневаться и не думала плакать.
Возницын уснул.
На утро, когда Возницын умывался, Алена спросила все тем же вчерашним насмешливым тоном, глядя на расстегнутый ворот его рубашки:
– Что, Сашенька, так доселе без хреста и ходишь? Аль за рубежом жидовскую веру принял?
– Спастись во всякой вере можно, – ответил Возницын.
После завтрака Алена, наконец, спросила:
– Ну что ж ты, мил муженек, со мною думаешь делать? В монастырь меня пострижешь, аль как?
– Постригайся, коли желаешь!
– Видать, мне только это и осталось. Я сейчас ни вдова, ни мужья жена!..
– Давай говорить начистоту, Алена. Сама видишь, живем мы как волк с собакой. Какая это жизнь! Я подал в Синод о разводе – чего жить вместе друг дружке в тягость!
Алена не ожидала такого оборота. Она вся вспыхнула от гнева и обиды.
– Подал? – как бы
– Не я твою погубил, а ты мою загубила: пьяного обманом женили.
– Кто тебя женил, бесстыжие твои глаза? Кто?
– Маменька твоя, вот кто. Я тогда так на тебе жениться хотел, как нонче умирать! – сказал Возницын и вышел из горницы.
– Погоди, погоди, насидишься ты у меня в «бедности»! – кричала Алена.
Возницын не слушал ее крика – собирался в дорогу: решил перебраться в Москву и ждать там результатов из Синода.
Он взял шкатулку с перстнями, алмазами и жемчугами, оставшимися от покойной матери, сам связал все книги – оставил только одну «Следованную Псалтырь». Когда Возницын купил ее в рядах у посадского за шесть гривен, он недоглядел, что в Псалтыри выдрано несколько листов.
Затем Возницын долез на лавку достать с божницы икону Александра Свирского – материно благословение, хотел взять с собой. Снимая икону, он зацепил рядом стоящий аленин образ Константина и Елены. Икона с грохотом упала на пол.
Монахиня Стукея, проходившая через горницу (с некоторых пор она стала меньше бояться барина), подскочила, схватила икону и помчалась с ней к Алене.
Собрав вещи, Возницын уехал с Афонькой в Москву.
С женой он даже не попрощался.
На утро в Никольское явилась Настасья Филатовна Шестакова.
Она привезла с собой каково-то худого, болезненного вида, монаха. Шестакова оставила монаха в телеге, а сама поспешила в дом.
Алена, увидев Шестакову, обрадовалась.
– Ну, приехал же мой муженек! – сказала, горько улыбаясь, она.
– Как же, видала в Москве! – ответила Шестакова. – Да не в этом дело, матушка. А говорил он тебе, аль нет, что подал разводную бумагу в Синод? У меня там крестник, канцелярист Морсочников, он мне все рассказал!
– Говорил, – потупилась Алена.
– И что ж ты будешь делать, Аленушка? Неужто оставишь так? Неужто дозволишь, чтоб он изгалялся над тобой? Да это ему только на руку, попомни мое слово! С некоей иноземкой скрутился, коли вдруг за рубеж полетел. У него так, ровно в песне поется – «Как чужая жена – лебедушка белая, а моя шельма-жена – полынь-горькая трава».
Алена молчала.
Настасья Филатовна не унималась:
– Женщине соблудить с иноверцем простительно: дитя родится – крещеное будет. А вот как мужик с иноверкой спряжется, так дите останется нехристью! Оно и грешнее: нехрещеная вера множится! Что он крестное-то знамение полагает, примечала?
– Спали отдельно – не видала, а за стол садился – не маливался.
– А хрест носит?
– Нет, не носит. Это видала, как умывался, – без хреста.
– А ты бы спросила: почему, мол, так, Сашенька?