Извращение желаний
Шрифт:
Гости хлынули мимо меня в комнату. Кто-то наступил коту на хвост, он взвыл и применил зубы. Раздалось ответное взвывание.
Зашел Кузьма. Пообещал, что мама придет позже и он ее всем покажет. Жиритофель ввалился в обнимку со своим врагом Зюгатофелем; оба были в своем истином обличии, нечистые и отвратные. Яблочный джин был как всегда красив фальшивой красотой джинов. Остальные думаки зачем-то слились в единое многорукое и многоногое существо с одной, достаточной тупой головой. На этой голове не было ушей, но было великое множество ртов.
Прошли Ациндаз, Кюнваг, Целдоп, Киндоген, Йудлобо, Каруд, Мах и Даг под предводительством Ацнарсаза.
Американских гостей представляли господа О`Кей, Ол-Райт, Ноу Проблемс и Факен Ю. Из Китая прибыли Сун Ху Чай и Вын Су Хим. Вьетнам был в виде множественного Хал Тур Щика, а Япония – армии правосторонних Той Отов. Поляки принесли с собой нарядные упаковки для плохих товаров. От конфетной фабрики явился сам Бабай. Его сопровождали Смирнофф, Распутин и
Мефис остался в облике смуглого мужичка с клиновидной бородкой, он слегка кивнул мне. Ведьма Елена Ароновна вновь была тоненькой и большеглазой. Она призывно покачала аккуратной попочкой, проходя мимо.
Пропрыгала на одной ножке Абвгдейка. В такт своим прыжкам она читала стишок:
– Я – маленькая девочка, я в школу не хожу. Купите мне сандалики, я замуж выхожу.
Длинный и пронзительно худой мужик в кожаном пальто, проходя мимо меня, распахнул это пальто. Под пальтом ничего не было кроме его анемичного тела. Скорей всего это был сам Ваучер. Мне вспомнилась его встреча с Красной Шапочкой [43] …
Появился начальник умывальников и командир мочалок. По бокам шли, как телохранители, симпатичные мочалки под руководством несимпатичной тети Аси.
43
Шла Красная Шапочка по лесу. К бабушке шла. Корзиночка у нее в руках, в корзиночке нехитрая еда, на голове, естественно, шапочка красного цвета, личико в старорусском стиле: глазастая девчонка, с русыми косами, щеки румянные.
Идет себе Красная Шапочка, корзинкой помахивает, жует травинку какую-то, по сторонам зыркает. И встречается ей Волк. Но этот только первая встреча. Она известна нам из древних источников. И конец этой истории довольно-таки грустный. Мне, например, до сих пор не понятно, как детям можно было рассказывать такую неприятную сказку, в которой Волку распарывают живот. Причем делают это грубо, в условиях полного принебрежения к возможности инфекционного заражения брюшной полости. Да и бабушка, вылезающая из волчьего живота эстетических эмоций не вызывает. Медики, знакомые с резекцией кишечника, вполне мое негодование поймут.
А сейчас я хотел бы рассказать о второй встрече, в древних источниках не упомянутой. После Волка девочку остановил дяденька в длиннополом кожаном пальто. Пальто было старое, потертое до рыжих пятен, лицо дядьки поражало своей бумажной бледностью, такой оскорбительной в жаркое солнечное лето, на вытянутом подбородке дядьки росла жидкая светлая бороденка, глаза напоминали мятую промокашку, а голос его оказался тенорообразным с блеющими обертонами.
– Здравствуй, Маша, – сказал дяденька, – я твой Ваучер.
Доверчивая Красная Шапочка подняла на незнакомца круглые наивные глаза и сказала кукольным голоском:
– Здравствуй дядя. Я не поняла, как тебя зовут. Только я не Маша. Я – Даша. Дарья.
– Здравствуй, Дарья, – проблеял дяденька. – Очень приятно познакомиться. А зовут меня Ваучер. Вот собаки, когда воют, издают такой звук: «вау. вау-у». А те, кто этот вой слушают, те ругаются: «Черт-те что!» – говорят. Если эти звуки составить вместе, то получится: «вау-черт». Отбрасываем глухую согласную «Т», буква «Ё», как известно, пишется, как «Е». Что получается?
– Черт-те что получается. Вы, дяденька, мухоморы сегодня не кушали?
– Нет, Даша, не кушал и кушать не собираюсь. А получается очень простое слово – ВАУЧЕР. Это – я. И я – твой!
– Очень приятно, что ты мой, товарищ Ваучёрт. Только ты мне не нужен. Мне вполне бабушки хватает. За день так намотаешься завтраки ей носить. А насчет мухоморов ты по-моему врешь.
– Я не вру, Даша. Я никогда не вру. Все, что я говорю, было, есть и будет. Я такой же непогрешимый, как метр или килограмм из палаты мер и весов. Я – эталон. Вот метр, например, эталон длины. А я являюсь эталоном советского человека после перестройки. Каждый человек в бывшем СССР имеет свой Ваучер. Ваучер и человек – близнецы братья. Кто более матери – истории ценен?…
– Я поняла, поняла! Ты не мухоморы поел, ты просто выпил вина Сухумского розлива. И теперь ты думаешь, что ты не человек, а его тень. Но ты зря думаешь, что ты такой постоянный, как метр или килограмм. Тень ведь может быть и длинной и маленькой – всякой.
– Да, Дарья, ты нашла правильное определение: я – тень. Но я такая тень, которая не зависит от источника света. Я – тень постоянная, так как завишу только от света идей моих создателей. А в их свете любой Ваучер является частицей госкомимущества. А насчет вина мне не совсем понятно, почему именно Сухумского розлива, а не Краснодарского, например?
– Краснодарского тоже гадость приличная, но Сухумского – всех гаже. И мне, кстати, совершенно непонятно, что с тобой делать?
– Вложи куда-нибудь.
– Вложить… Интересная мысль. Но куда? А, придумала. Вот как раз Волк идет. Волк, эй, иди сюда.
– Ну, че надо? Ты же знаешь – я тороплюсь, мне надо вперед тебя к бабушке поспеть.
– Знаю, знаю. И ты тоже знаешь, чем это все кончится. Неужели тебе не надоело постоянно испытывать резекцию желудка без наркоза и асептики? Вот, есть прекрасная альтернатива –
– Даша, он же какой-то… Ну, неаппетитный, что ли!
– Ничего, не в ресторане, небось. Бери, что дают.
Мойдодыр, минуя кота, быстренько прошелся по его рыжей шерстке щеточкой. Васька успел цапнуть мыльного фаната за медную ногу, раздался зуболомный звук.
– Ты бы шел на кухню, – сказал я Ваське, – а то тебя тут потопчут.
Кот послушался, пошел на кухню, где должно было что-то остаться от пиршества Мефиса и Бе, если это обжорство не было виртуальным. Я заглянул за ним: действительно, икра еще оставалась в кошачьих мисках.
Я с опаской отправился в основную комнату, куда все шли и шли разнообразные существа. О том, как они там помещаются, я не тревожился. Людей, воспитанных на Булгакове, такие мелочи никогда не волнуют.
Вы, миленький вы мой, – сказала тоненькая ведьма, – туточки садитесь, на Красное место, в угол.
Я сел в кресло, уже переставленное в угол. Над ним вместо образа висел портрет Железного Феликса.
Комната преобразилась. Потолок – тяжелые каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой. Свет от зрителя и сверху вниз, – из квадратного окна с правой стороны. За окном вместо автострады был пустырь – засоренное разным хламом и заросшее бурьяном место… Налево – серая, покрытая остатками штукатурки стена того дома, в котором помещается ночлежка Корсотылева… в окне у земли – рожа Бубнова. И освещение вечернее, красноватое, а судя по тому, что недавно стаял снег, везде непролазная грязь…
Склеп не склеп, пещера не пещера – ночлежка. И обитатели ее (не жители – обитатели, существа), не похожи на живых, но и не мертвые. Своеобразные зомби, для которых смерть – свобода: «Спокой и – больше ничего!» Чистилище для грешных душ: кому-то в рай, кому-то в ад. Грязная среда обитания заброшенных душ, транзитный вокзал, откуда можно подняться лишь в трактир, да и то на время. Но и про его существование трудно узнать конкретно.
Этот мир, с давно уже исполненный Горьким, – не антимир. Он соприкасается с нашим сегодняшним бытием множеством реалий. Его эстетика обладает концептуальной новизной. И зрители часто плачут, так как этот мир трогает за душу не дешевым пафосом массового псевдоискусства, наподобие мексиканских сериалов, а чудовищным предвидением усталых людей, чей «органон отравлен алкоголем». Людей России начала второго тысячелетия, которое несет им лишь дополнительные горести и неуверенность в завтрашнем дне. И он тут, у меня в квартире, где я сижу в кресле под «иконой» чудовища.
В центр помещения вышел кувшин, восточные узоры красиво оттенялись верхним светом.
Я расскажу вам, господа, про Волка. Да, да, про вашего земного Волка, которого я произношу с большой буквы. Все вы знаете, что ему не было равных в открытой борьбе. Но не брезговал он и внезапным налетом. Он закидывал жертву за спину себе и легко уходил сумасшедшим наметом. Но, когда целой стаей борзых гоним, чуял шкурой своей приближение драки, он, свирепо оскалясь, сворачивал к ним. И, трусливо скуля, отступали собаки. Так слушайте мою притчу про Волка. Слушайте, слушайте. Слушайте и смотрите.
Меня кто-то дернул за штанину. Я нагнулся и увидел под креслом маленького лохматого домового.
– Глаза зажмурь, – прошептал он, – а то сам в волка превратишься.
Я зажмурил глаза. Теперь я и видел, и слышал, и чувствовал.
Он подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока. Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти. Он передернулся брезгливо и рысцой потрусил в лес, в бесконечно знакомое ему пространство.
Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Все наскучило. Где-то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости постукивают внутри. Он лег, перестал выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил по щенячьи. Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой закачалась укоризненно, стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда-то, не озираясь и не прислушиваясь.
… Его иногда видели у деревень. Он выходил с видом смертника и нехотя, как по обязанности, добывал пищу. Он брал свои трофеи на самом краю поселков. Брал то овцу, то птицу, но не брезговал и молодой дворнягой, если она была одна. Он был крупный, крупней раза в два самого рослого пса. Даже милицейская овчарка едва доставала ему до плеча. Но они не видели друг друга.
Он никогда не вступал в драку с собачьей сворой. Он просто брал отбившуюся дворнягу, закидывал за плечо, наскоро порвав ей глотку, и неторопливо уходил в лес, не обращая внимания на отчаянные крики немногих свидетелей. Он был осторожен, но осторожность получалась небрежной. Устало небрежной.