К Альберте придет любовник
Шрифт:
Он сказал:
– Недавно мне показалось, я видел, как ты выходила из кино там-то и там-то. Я возвращался с тренировки.
Я хотела сказать: «По-моему, очень неплохое начало для разговора после стольких лет».
Я сказала:
– Возможно.
В последнее время я вообще не была в кино, но, может быть, я случайно проходила мимо кинотеатра, как раз когда закончился сеанс, а может быть, это вовсе не я вышла тогда из кинотеатра или проходила мимо него. Короче: тонкое это дело, когда речь идет о том, что ты видел или не видел. Некоторые сидят на поваленной сосне и видят бледную луну, в то время как другие, сидящие на той же сосне, не видят никакой луны. Бледная луна может одновременно присутствовать и отсутствовать. Во всяком случае, это было возможно. Я не стала расспрашивать его о тренировке, потому что подумала: не хочу с самого начала еще сильнее осложнять то, что и так слишком сложно. Под тренировкой, скорее всего, подразумевалось накачивание мышц, а я
– С тех самых пор мы не разговаривали друг с другом, – сказал он, и я ответила:
– Не разговаривали.
В этом вопросе между нами царило полнейшее единство, которое, правда, понемножку начало рассыпаться, ведь теперь-то мы снова друг друга слышали.
Как только мужчина и женщина вступают в разговор, всплывают вопросы, а что было на самом деле, была луна или нет, и их единство с первой же минуты подвергается опасности, которая со временем становится все больше, поскольку, что бы ни делали вместе мужчина и женщина, пусть даже что-нибудь совсем незначительное, при этом они видят, слышат и чувствуют совершенно по-разному и впоследствии никак не могут договориться, что же они все-таки видели, слышали и чувствовали, но по каким-то неведомым причинам они все снова и снова пытаются прийти к единому мнению именно по этому поводу, и все время, пока пытаются, они видят, слышат и чувствуют опять-таки в корне разные вещи, о которых им тоже нужно наконец прийти к единому мнению; и однажды между ними происходит серьезная ссора, оба в отчаянье, дело доходит до настоящих военных действий, потому что каждый из них убежден, что именно он пережил то, что было на самом деле, а другой, конечно же, ошибается. Если бы он только захотел признать, что ошибается. И разумеется, против этого хуже всего защищены как раз те люди, которые являются специалистами по какой-то особой реальности, отличающейся от обычной, и в силу своей профессии, кажется, должны бы разбираться в этом лучше других, но чем сложнее их лунно —, звездно —, мыслительно —, языковая реальность и связанная с ними специализация, тем труднее всем этим астрофизикам, философам, филологам смириться с тем, что даже самые простые вещи могут быть увидены, услышаны, восприняты совершенно по-разному, и чем пустячнее какая-нибудь конкретная деталь, тем серьезнее можно из-за нее поссориться.
Я помню такую вот ссору из-за платья. Это было платье в желтую полоску. Оно было в желтую полоску, а не в лиловую. Поссорились мы по телефону. Разговор был междугородний, и как всегда в подобных случаях, потом никто не мог вспомнить, с чего же все началось, я ведь вполне спокойно отнеслась бы к тому, если бы мне просто было сказано, что платье ужасное, потому что это дело вкуса, а вкус не имеет отношения к объективной реальности, даже если речь идет о моем любимом платье. Но оно было в желтую полоску, это я знала точно, в его же воспоминаниях платье изменило цвет, а когда речь идет о том, что было на самом деле, уступать нельзя, просто нельзя, и в какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума. Когда потом пришел счет за междугородние разговоры, эта мысль снова пришла мне в голову.
Это было платье в желтую полоску. Вот так.
Я заметила, что начинаю нервничать, и спросила:
– Как живешь? – я подумала, что это совершенно безвредный вопрос. Он мог теперь рассказывать о себе, и ему не пришлось бы упоминать меня, или мое платье, или еще какую-нибудь деталь, из-за которой мы могли бы поссориться, это была бы только его история, которую он мог рассказывать как ему заблагорассудится, привирая или не привирая, и он мог просто не рассказывать о том, о чем он не хотел рассказывать.
Но он сказал:
– Что это за вопрос?
Отвечать не было никакого смысла, но и не отвечать было нельзя.
Я хотела спросить:
– Ну и зачем, скажи пожалуйста, ты мне звонишь?
Но это был тоже тот еще вопрос. Многие люди, когда им скучно или по телевизору показывают что-то ужасное, берут в руки свою телефонную книжку и начинают обзванивать всех подряд, с начала и до конца, и, надо признать, по сути это не так уж глупо и даже весьма практично, потому что достаточно всего лишь уменьшить громкость телевизора; ты сидишь в кресле, тебе удобно, и если фильм вдруг становится лучше или начинается новый, более интересный, можно закончить разговор и снова уставиться в телевизор, причем совершенно необязательно мыть голову, а самое главное – раздумывать, есть ли здесь тараканы, и не нужны никакие ходы конем, не нужно стоять в пробке, не нужно даже нюхать бензин на подземной парковке перед тем, как сядешь в машину. В тренировочном костюме или в купальном халате. И не нужно раздумывать, что надеть. И спрашивать себя, как потом расхлебывать кашу.
В нашем разговоре повисла долгая пауза. Я подумала: возможно, как раз сейчас фильм становится интереснее и еще, что бы мне такое сказать?
– Я помешал? – спросил он через некоторое время.
Я сказала:
– Нет, ты не помешал, но скажи все-таки, в чем дело.
Но то ли дела, собственно,
– Думаю, нам нужно встретиться.
Это прозвучало, пожалуй, не как угроза, а даже с некоторой ноткой неуверенности.
На улице начался снегопад, и, стоя у телефона, я могла видеть через окно падающие снежинки, что действовало успокаивающе.
После искусного начала это, конечно, была отнюдь не самая смелая фраза, которую мужчина может сказать женщине, когда хочет ее увидеть, но я не стала возражать.
Я сказала:
– Н-н-да-а-н…
Я сказала это так, будто у меня тем временем отросло жало. Но больше ничего такого не сказала.
После разговора жало мне было уже не нужно. Несколько ничего не значащих фраз по телефону разогнали страх, и его место заняло ощущение близости, которое, как я уже хорошо знала, было не только обманчивым, но и вовсе иллюзорным, и тем не менее нужно было продумать меню на послезавтрашний вечер. Требования стиля, подумала я. Ради себя, не ради него, ах, и ради себя и ради него. Пока я обдумывала меню, чем Альберта будет угощать любимого, мне повсюду мерещились бесчисленные бездны, подстерегавшие нас обоих, и казалось в высшей степени маловероятным, что у меня хватит нервов достойно выдержать этот вечер. Я подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Снег за окном шел мокрый, было видно, что долго он не пролежит.
На следующий день мысленно я составляла список всех предложений, которые ни в коем случае нельзя будет завтра произносить. Разумеется, в него вошли все предложения, касавшиеся пережитого нами вместе, потому что я не хотела сразу же снова поссориться. Кроме того, в него вошли и те предложения, которые касались того, что произошло со мной без него, потому что никакой мужчина не может спокойно отнестись к тому, что с его возлюбленной в его отсутствие вообще что бы то ни было происходило. В какой-то момент мне вдруг показалось, что я могла бы рассказать ему о конференции переводчиков в Сингене, на которую меня пригласили, я была там недолго и так страшно скучала, что рассказывать было совершенно не о чем, но я тотчас же отбросила эту идею, потому что если я расскажу, насколько скучным оказался этот симпозиум, он может подумать, что я сознательно искажаю факты, а если совру, что там было интересно, примет за бахвальство. Избегать следовало также любых вопросов о том, что произошло с ним за это время, потому что это были «Что это за вопросы?» – из разряда нескромных и даже вероломных женских попыток завладеть прошлым мужчины. Строго запрещены были фразы, относящиеся к будущему в любом виде, а также – к планам на будущее, это было очевидно. Пока я все это взвешивала, дважды звонил телефон. В первый раз позвонил рабочий, который должен был установить мне двойные окна, – их смета наконец-то стала приемлемой, и теперь он хотел знать, когда им можно прийти; потом звонили заказчики технического перевода, чтобы уточнить, могут ли они рассчитывать, что текст успеет к следующему номеру. Я уверенно сказала: «Конечно». После разговора собственная уверенность показалась мне сильно преувеличенной. По опыту, я могла предположить, что в ближайшее время у меня будет много помех в работе. И я вспомнила свой недавний почти полный творческий паралич.
Потом я, наоборот, попыталась составить список фраз, которые говорить было можно, но почти все они были так же скучны, как симпозиум в Сингене.
Если нельзя говорить о прошлом и о будущем, это сильно сужает выбор допустимых фраз, особенно учитывая, что исключенными оказываются и все фразы с хоть сколько-нибудь доверительной или сентиментальной интонацией, например нельзя сказать «Ты хорошо выглядишь» – что вообще-то могло бы стать весьма неплохим, осторожным началом разговора, но не в том случае, если ты разговариваешь с бывшим любовником, который немедленно решит, что эта фраза является следствием определенных выводов на его счет, что она спровоцирована ревностью и нацелена на то, чтобы выведать у него, кто же стоит за тем, что он «хорошо выглядит».
Я прервала ненадолго свои размышления, чтобы успеть еще купить на рынке голубей для супа.
Все еще шел дождь. Завтра будет гололед. День прошел, и лучше было не думать, как я могла столь уверенно пообещать им перевод, если я к нему даже не прикасалась, а вместо этого составляла в голове всякие списки.
Когда я распаковала голубей, они при ближайшем рассмотрении оказались перепелами, и пока я изобретала рецепт перепелиного супа, мне пришло в голову, что я могла бы поговорить с ним о процессе над Валло, которого обвинили в плагиате – о чем как раз сейчас пишут во всех газетах, – ведь в какой-то степени это касается меня, и все же не настолько, чтобы можно было счесть бахвальством. Но тут мне вспомнилось, как много лет назад я ошеломленно разглядывала книжную полку у него дома, на которой, помимо специальной литературы, стояли только «Остров сокровищ», Справочник домашнего умельца в двух томах, Конституция и адаптированное для школьников издание «Собаки Баскервилей», и я подумала, что, пожалуй, разговор о плагиаторе Валло был бы все-таки не слишком уместным и к тому же весьма щекотливым.