К чести России (Из частной переписки 1812 года)
Шрифт:
Князь Кудашев с двумя казацкими полками послан на Тульскую дорогу и тот же день прислал 200 человек пленных.
Граф Винценгероде, прикрывая Троицкую, Петербургскую и Ярославскую дороги, не позволяет неприятелю никак посылать своих разъездов далее 10-ти или 15-ти верст от Москвы. Одним словом, Бонапарте находится в осаде, и надобно чудом каким-нибудь избавиться ему из сей западни. ...>
Сверх того, кроме армии, близ Москвы расположенной, имеем мы: в Риге гарнизон, соединенный теперь с корпусом Штенгеля, что составит до 40 т[ы-сяч]. Винценгероде считает в отряде своем до 8 т [ысяч]. Граф Витген[ш] теин, к которому теперь присоединилась Петербургская дружина, может иметь до 40 т [ысяч], но что всего важнее, так это армия Чичагова, в которой под ружьем 90 т [ысяч], [которая] следует теперь к Минску и перережет совершенно коммуникационную линию неприятеля, так что мудрено ему будет посылать курьеров без прикрытия, и то очень сильного. Чичагов в полном марше, и 27-го сентября был он в Мозыре. Сверх войск, которые он теперь имеет, должны к нему [подойти] малороссийские
Мы получили официальное известие, что Мадрит занят англичанами и что Иосиф Бонапарте бежит из Гишпании(60). Сие угрожает нашествием самой Франции. Слух носится, что Неаполь взят и что король туда прибыл. Вчерась приехал курьер от Эртеля с известием, что он разбил Домбровского и взял 4 т [ысячи] в плен.
Есть известие из Малороссии, что дворянство, воспламеняясь любовию к отечеству, вооружает своих людей, и посланные отсюда офицеры за ремонтами не могли нигде сыскать купить лошадей.
Чтоб известить вас о всем, скажу, что для армии выписывают 100 000 полушубков, 100 000 пар лаптей и онуч для зимы и 6 т [ысяч] лыж для стрелков, ибо [раз] в большие снега нельзя будет употреблять конницы, то беспокоить неприятеля должно стрелками.
С тех пор, как мы оставили Москву, неприятель потерял пленными до 12 т [ысяч] без малейшей нашей потери. Чрез главное дежурство перешло их 4 т [ысячи], но более еще взято их мужиками и отдаленными партиями, которые посылают [пленных] прямо в губернские города.
У нас жил один пленный полковник, который во все отступление нашей армии был в неприятельском авангарде, и уверил нас честию, что все сие время не взяли они ни ста человек наших в плен, а что дезертиров наших он не видывал.
Сергей Марин.
К. Н. Батюшков - П. А. Вяземскому.
3 октября. [Нижний Новгород]
Я обрадовался твоему письму, как самому тебе. От Карамзиных узнал, что ты поехал в Вологду, и не мог тому надивиться. Зачем не в Нижний? Впрочем, все равно! Нет ни одного города, ни одного угла, где бы можно было найти спокойствие. Так, мой милый, любезный друг: я жалею о тебе от всей души, жалею о княгине, принужденной тащиться из Москвы до Ярославля, до Вологды, чтобы родить в какой-нибудь лачуге. Радуюсь тому, что добрый гений тебя возвратил ей, конечно, на радость. При всяком несчастии, с тобой случившемся, я тебя более и более любил: Северин тому свидетель. Но дело не о том. Ты меня зовешь в Вологду, и я, конечно, приехал бы, не замедля минутой, если б была возможность, хотя Вологда и ссылка для меня одно и то же. Я в этом городе бывал на короткое время и всегда с новыми огорчениями возвращался. Но теперь увидеться с тобою и с родными для меня будет приятно, если судьбы на это согласятся. В противном случае я решился - и твердо решился - отправиться в армию, куда и долг призывает, и рассудок, и сердце,- сердце, лишенное покоя ужасными происшествиями нашего времени. Военная жизнь и биваки меня вылечат от грусти. Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей; святыня, мирное убежище наук,- все осквернено шайкою варваров! Вот плоды просвещения, или лучше сказать, разврата остроумнейшего народа, который гордился именами Генриха и Фенелона. Сколько зла! Когда будет ему конец? На чем основать надежды? Чем наслаждаться? А жизнь без надежды, без наслаждений - не жизнь, а мученье. Вот, что меня влечет в армию, где я буду жить физически и забуду на время собственные горести и горести моих друзей.
Здесь я нашел всю Москву. Карамзина, которая тебя любит и любит и уважает княгиню, жалеет, что ты не здесь. Муж ее поехал на время в Арзамас. Алексей Михайлович Пушкин плачет неутешно: он все потерял, кроме жены и детей. Василий Пушкин забыл в Москве книги и сына: книги сожжены, а сына вынес на руках его слуга. От печали Пушкин лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Архаровым басню о соловье(61). Вот до чего он и мы дожили! У Архаровых собирается вся Москва, или лучше сказать, все бедняки: кто без дома, кто без деревни, кто без куска хлеба, и я хожу к ним учиться физиономиям и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы - и везде глупость. Все жалуются и бранят французов по-французски, а патриотизм заключается в словах: point de paix! (62) Истинно, много, слишком много зла под луною. Я в этом всегда был уверен, а ныне сделал новое замечание. Человек так сотворен, что ничего вполне чувствовать не в силах, даже самого зла: потерю Москвы немногие постигают. Она, как солнце, ослепляет. Мы все в чаду. Как бы то ни было,
Тебе же как супругу и отцу семейства потребна решительность и великодушие. Ты не все потерял, а научился многому. Одиссея твоя почти кончилась. Ум был, а рассудок пришел. Не унывай и наслаждайся пока дружбою людей добрых, в числе которых и я, ибо любить умею моих друзей, и в горе они мне дороже. Кстати, о друзьях: Жуковский, иные говорят, в армии, другие - в Туле. Дай бог, чтобы он был в Туле и поберег себя для счастливейших времен. Я еще надеюсь читать его стихи, надеюсь, что не все потеряно в нашем отечестве, и дай бог умереть с этой надеждой. Если же ты меня переживешь, то возьми у Блудова мои сочинения, делай с ними, что хочешь: вот все, что могу оставить тебе. Может быть, мы никогда не увидимся! Может быть, штык или пуля лишит тебя товарища веселых дней юности... Но я пишу письмо, а не элегию. Надеюсь на бога и вручаю себя провидению. Не забывай меня и люби как прежде. Княгине усердно кланяюсь и желаю ей счастливо родить сына, а не дочь.
Константин Батюшков. ...>
Я не пишу о подробностях взятия Москвы варварами: слухи не все верны, а и к чему растравлять ужасные раны?
А. П. Ермолов - А. А. Закревскому.
[Начало октября. Тарутинский лагерь]
Любезнейший Арсений Андреевич!
Не могу забыть отъезда вашего(63), и признаюсь, что вы так искусно избрали время уехать, что, конечно, никогда более жалеть вас невозможно, как в наших обстоятельствах. Правда, что мы заместили Михаила Богдановича лучшим генералом, то есть богом, ибо, кажется, один уже он мешается в дела наши, а прочие все ни о чем не заботятся. Мы не знаем, что из нас будет, никто ни о чем не думает, и кажется, трусость гнусная есть одно наше свойство. Жаль мне чрезвычайно, что за медленностию генералов не успел я доставить сведений и реляции о деле 7-го августа(64). Хотелось мне, чтобы сие обработано было вами и чтобы Михаил Богданович кончил дела, которые происходили в его командование, ибо не было дела, которого бы должны мы стыдиться. Теперь это пойдет чрез П. П. Коновницына, который кричит, что его дивизия более всех служила, что ничего никому не дано, что о нем самом ни слова не сказано. После того можете вообразить, что наши дела не в лучшем представлены будут виде.
Я не бываю в главной квартире, не хожу к князю, не бывши зван, но сколько ни редко бываю, успел заметить, что Коновницын - великая баба в его должности(65). Бестолочь страшная во всех частях, а канцелярия разделена на 555 частей или отделений, департаментов и прочее. ...>
Прощай! верь дружбе моей и почтению
душевно любящий Ермолов.
П. П. Коновницын - жене.
4 октября. [Тарутино]
Пишу сие с фельдъегерем, если дойдет к тебе, моя душа, то здорово. Я жив, но замучен должностию, и если меня делами бумажными не уморят, то, по крайней мере, совсем мой разум и память обессилят. Я иду охотно под ядра, пули, картечи, только чтоб здесь не быть.
От тебя другой месяц ничего не имею, тужу, как может только добрый муж, отец и друг то чувствовать. Монтандр не едет - вот каково к тебе посылать нарочных! ...>
Ф. И. Колобков - А. И. Озерецковскому.
5 октября. Коломна
За нужное почитаю уведомить вас о неприятеле. По взятии им Москвы грабил все домы, даже что схоронили имущество в земле, и оное по доказательствам наших соотечественников. Все сокровища вырыл, церкви разграбил, иконы колол и оклады снял, и живут во многих церквах. На престолах едят и делают всякие неистовства, словом сказать, осквернил, а во многих церквах дохлые лошади лежат. А в Москве от падали пройти нельзя. Наши пленные роют для них, невзирая на лица, картофель; [на них] наваливают, как на скота тяжелые ноши, а мочи нет, так погоняют фухтелями(66), а нередко и колят штыком. А есть нечего, хлеба ни за 5 рублей фунта не достанешь. Почти все пленные ушли из Москвы. Москва во многих местах выжжена и [лишь] малость осталось. В крепость не пускают не только наших, [но] и своих по разбору пускают. Спасские и прочие ворота заколочены, кроме Никольских, как сказывают, что находится в Кремле главный наш злодей. Теперь французская армия по Калужской дороге от Москвы в 40 верстах, в 8 верстах от реки Нары(67), и наши войска расположены напротив их. Уже 14 дней нет сражения, на одном месте стоят. ...> Я в армии по случаю был до отпуска сего письма 2-го октября. Деревни близ нашей армии разорены и сожжены. ...> Войск наших очень довольно, а ему нечего доходит есть, передаются к нам ротами. Отрывки его войск мужики наши бьют и в плен берут. Крайне ему приходится тесно. Сперва он пошел по Коломенской дороге к Боровскому перевозу, но наши его пощипали. После оного подался уже на Калужскую дорогу, оставя несколько войска при оном перевозе, но казаки наши были оставлены и, согласясь Шубинской волости с мужиками, в прах их разбили, в плен взяли до 600 человек, а прочие все побиты. Обоз воинский отбили, где и найдено множество сокровища и окладов с образов довольно. О всем, что знаю, вас уведомил, а как у нас есть еще оказия быть в армии, и за долг поставлю, буде случатся новости, вас уведомить.
А. А. Карфачевский - неизвестному.
6 ноября. [Москва]
...> Нельзя описать всех ужасов, произведенных в Москве французами, ..> Я от пожару пошел на пожар, и наконец, добрался до почтамта и живу в нем. Но 10-го октября пришел французский караул с повелением зажечь почтамт. Я накормил и напоил сих голодных пришлецов и заплатил с помощию наших собратий 205 рублей, за что остались несожженными, и тем спас до 60-ти семейств. Я рапортовал начальству нашему, но что получил за то? Ничего, ниже ответу какого. ...>