К другим берегам

Кулаков Сергей Анатольевич

– Завтра не могу - будет работа.

– Может, вечером на танцы сходим?

– Скучно там.

– А дома сидеть не скучно?

– Музыка у них не годная!

– Это верно.

– Лучше дома...

– Скучно.

– Дом есть дом.

– Тебе хорошо: есть дом и никто не учит, как жить. Можно подумать, они знают...

– Пока работаю - мой. Брошу эту работу, и - нет дома! Чтобы был свой нужны деньги.

– Деньги, деньги, где их взять?

– Всегда может подвернуться случай,- возразил приятель,- главное не упустить.

– А если не подвернётся?

– Нет,- твердо сказал приятель и повторил,- нет! Возможность есть, только нужно иметь голову, и не упустить.

– Я что-то устал, и поздно... Можно у тебя переночевать? Домой идти неохота, да и к пристани тут ближе.

– Оставайся, места хватит. Будешь спать в спальне, а я тут, на диване...

Я лежал в постели с открытыми глазами, но это не играло никакой роли, потому что было темно - дверь в комнату была прикрыта, и только в щель, под дверью, был виден бледный свет от включенного телевизора. Приятель уменьшил звук. В ночной тишине какой-то чиновник негромко лгал с экрана, и я знал: приятель недоволен этим.

Многие были недовольны правительством, хотя были и такие, кто находил ему оправдание, но, все же, многие были недовольны. Правительство было толстокожим или хотело казаться

таким, и упорно не замечало, что слишком многие были недовольны происходящим. Никто не знал, чего ожидать в новой сводке телевизионных новостей, в первой части, где оповещались правительственные заявления, и правительство обычно не затягивало сроки введения непопулярных законов. Те постановления, которых многие ожидали, если и принимались, то оттягивались долгими сроками, оговоренными в тонко продуманных указах. Казалось, правительство вело войну, только противника нигде не было видно, а недовольных - сколько угодно.

После новостей приятель выключил телевизор. Луна светила в окно, отпечатывая на полу, наискось, перекрестье оконной рамы. Засыпая, я подумал: неплохо бы начать новую жизнь... еще подумал о том, что я должен изменить в себе. Кое-что отыскал, но сильно хотелось спать, и я решил: остальное додумаю после. В доме было тихо. Я уснул, еще не зная того, что нельзя доверять мыслям перед сном.

Орфей.

Глубокая осень. Под вечер я вернулся домой с прогулки. На свежем воздухе прохладно и необычайно тихо. Близкие горы затянуты плотными, сизыми облаками, и в быстро спустившихся сумерках все вокруг выделилось резко и немного печально, будто карандашный рисунок на плотной серой бумаге.

Дома уютно, тепло. От безделья стал листать художественный альбом, в котором большие скользкие страницы с репродукциями проложены тончайшей папиросной бумагой. Когда увесистый альбомный лист перебрасывался пальцами, издавая надменный лощеный звук, тонкая полупрозрачная бумага прилипала к нему, но, точно припоминая - ах, другой-то остался без присмотра!
– нехотя возвращалась, отлипая неизменно снизу, выгибаясь кошачьей спиной, пока, наконец, не отделялась полностью и, недовольно прошуршав, не растягивалась по плоско покоящемуся листу. Книга была прекрасно издана - и, верно, стоила очень дорого. Ее подарил мне один знакомец, имевший прибыльное торговое предприятие - теперь принято говорить: бизнес. Он умер нынешним летом от сердечного приступа. Листая альбом или другие подаренные им изумительные книги (как он понял эту мою слабость?), я часто думаю о нем, а иногда вспоминаю разговор, который открыл мне этого человека с совершенно неожиданной стороны.

Познакомились мы на какой-то вечеринке. Меня подвели к нему, представили. Он сказал о моих публикациях - кажется, похвалил. Я ответил благодарностью. В подтверждение нашего знакомства он вручил узкую, пупырчатую от красиво выдавленных букв имени и цифр телефонных номеров визитную карточку, попросив (именно - попросив!) непременно звонить, если понадобиться помощь. Через несколько дней он сам позвонил и пригласил на ужин в ресторан. Помню, я сказал, что это не совсем удобно, мол, я не готов, но он очень тепло, по-дружески ответил, и я не мог отказать. После мы обязательно - раз, а то и дважды в месяц - вместе ужинали. Вначале мне было неловко; подметив, что он избегает женского общества, у меня возникли мысли, которые вскоре я решительно отбросил, потому как убедился: никаких оснований они не имели. И наши ужины вошли в привычку.

Возможно, его привлекало то, что я не был женат и усердно трудился, вел такую же неброскую жизнь, какую вел он (разумеется, если исключить разницу в наших доходах). Это всего лишь мои предположения, догадки, но дело не в них. Я хочу рассказать о разговоре, который заставил меня взглянуть на обеспеченного, довольного жизнью человека совершенно по-иному, как бывает, когда одна лишь фраза, даже один взгляд заставляют нас переменить сложившееся мнение о собеседнике. Что касается ответственности, тут я спокоен: рассказчику моему уже все равно, а другому лицу этой истории... Признаться, мне бы хотелось, чтобы она распознала себя, только я сильно сомневаюсь в этом.

Был один из наших ужинов. Мы обсуждали политический вопрос, к которому относились довольно равнодушно, поэтому обходились без горячих споров и вяло соглашались с доводами друг друга. Закончив со вторым блюдом, мы покончили и с этим вопросом. В ожидании сладкого образовалась тишина.

– А хотите, я расскажу вам, как когда-то влюбился?

Я немного смешался, сказал что-то вроде: "Если хотите..." - в общем, именно в этом духе.

Он замолчал. Официант принес кофе и сладкое. Молчание затянулось. Признаться, я решил, что он не станет рассказывать свою историю. "И хорошо", - подумал я. Все эти конфетные байки с непременными вечными разлуками вызывают уныние и желание такого богатырского зевка, чтобы оттянутая им челюсть громко ляскнула, возвращаемая спружинившей мышцей. Сказать об этом, разумеется, я не мог. Однако он не передумал, видимо, припоминая в деталях историю, имеющую для него столь большое значение.

– Я был тогда довольно молодым человеком, но вам, должно быть, известно: некоторые мужчины, миновав тридцатилетие, расположены думать, что безнадежно старятся, миновав серединную отметку бытия, и зачем-то начинают подводить какие-то итоги. Все это так забавно... Равно и потом, после пятидесяти, мы морочим себе голову, упрямо не желая сознаться, что и в самом деле уже сделались стариками. Так вот, мне было тогда чуть больше тридцати пяти, и я едва не совершил одну из самых больших глупостей, какие можно натворить в этом возрасте... Я работал чиновником в государственном учреждении. Работа несложная, несколько человек в подчинении, семьи нет. В таком возрасте мужчина не может быть один, вы меня понимаете - физиология. Встречался я с секретаршей моего начальника, такой, знаете ли, длинноногой, рослой девицей... сейчас бы манекенщицей была. С виду - крепость, а на самом деле сентиментальности любила, все тянула меня на заграничные фильмы про любовь. В общем, все у нас довольно долго продолжалось, на работе стали поговаривать о свадьбе, так, в виде шуточек... Я и воспринимал разговоры эти как шутки - надо же людям повеселиться. А потом и она начала заводить разговоры, осторожно так, издалека, но глазами играла, как в этих ее заграничных фильмах... Признаться, я поначалу занервничал, засуетился, а потом подумал - к чему мне одному жить? Любовь, ведь она только для девочек существует, да и для старых дев, а я человек взрослый - семья должна быть, ну и там дети, как у всех... Ей о мыслях своих я ничего не сказал, как и о том, что решил попробовать семейной жизни. Только как-то утром, проснувшись и целуя ее, я впервые увидел - внутренняя поверхность ее пунцового уха была похожа на оттиск клубничной ягоды. Увидев это, я вдруг понял, что не стану жить с этой женщиной, потому как нет у нас с ней ничего общего, и я не желаю вечно ходить на глупые

заграничные фильмы, кукольным героиням которых она всегда желала подражать... На работе случился скандал, начальник даже вызвался переговорить со мной, но я сумел объяснить. Слава богу, он понял и посочувствовал, что все так случилось. Он был на самом деле добрый, чуткий старик, и предложил командировку в столицу. Я сразу согласился. Выйдя от начальника, я извинился перед заплаканной секретаршей, но ответом мне было лишь молчаливое презрение. Может, это было именно то, чего я заслуживал. Быстро уладив дела с командировочными бумагами, получив необходимые деньги, на следующий же день я сел в поезд и уехал... Была зима. Людей в вагоне ехало совсем немного. Со мною в купе - лишь одна девушка. Девушка была очень миловидная, с юной восторженностью во взгляде чуть раскосых, как у лисички, глаз, и она оказалась очень, очень веселой. Мы быстро познакомились. Ее звали Аней. Она заочно училась в столичном институте и дважды в год ездила туда. Забавней всего оказалось то, что жили мы чуть ли не в соседних домах. Дорога сближает людей; и вправду, мы с ней точно давно знали друг друга: болтали разную ерунду, смеялись - и никто не испытывал неловкости. История с секретаршей выскользнула из моей памяти. Перед прибытием мы договорились встретиться через несколько дней, она дала телефон родственников, у которых должна была остановиться. Аня не имела присущего многим женщинам кокетства, общаться с ней было просто и хорошо. Моя командировка получилась несложной. Я быстро справлялся с тем, что должен был сделать по службе. Аня освобождалась к вечеру. Мы встречались и гуляли по снежным улицам, а если нам становилось холодно или хотелось перекусить - отыскивали какое-нибудь не очень дорогое заведение. Ей нравилось пиво, мы нашли уютный, чистый погребок, где две девушки в белых крахмальных чепчиках и передниках разносили бокалы с пышными шапками пивной пены, узко резаный хлеб в соломенных корзиночках и большие тарелки с тушеной в кислом соусе капустой, в которую были зарыты румяные сосиски. Ане больше нравилось сладковатое, густое темное пиво, а мне - светлое, с обилием пузырьков на дне и на стенках бокала, которые непрерывно уносились вверх... Иногда мы ходили в театр. Ей нравилось скопление народа и случавшаяся неразбериха с местами, а потом в зале плавно исчезал свет, и на освещенную сцену выходил актер, начинался спектакль. Однажды ей захотелось сесть ближе, но она была разочарована тем, как неестественно люди на сцене размахивали руками и громко говорили, а вместо лиц у них были густо размалеванные маски. Я объяснил ей, что театр - это пространственное зрелище, и актеры должны заботиться, чтобы их было слышно во всех концах зала, а спектакль лучше смотреть издали. Мы больше не садились слишком близко к сцене, и все встало на свои места. В кино мы ходили очень редко, а в музеи вовсе не ходили - оказалось, Ане не нравится тишина и безлюдье музейных залов. Я ходил в музеи, в которые мне хотелось попасть, днем, а ей потом рассказывал, что мне больше всего запомнилось. Она никак не могла понять, отчего мне нравится бродить по этим гулким залам в одиночестве, а я не знал, как ей объяснить. Нам было хорошо вместе, и совсем не имело значения, что я старше на пятнадцать лет, а все, что случилось с секретаршей, казалось, произошло не со мной, а с кем-то другим, или будто я видел это в фильме, который, слава богу, кончился... Подошло время Ане ехать домой. Мне предстояло уезжать только через неделю. Я проводил ее. Мы попрощались. Поезд укатил с грязного, затоптанного столичного вокзала, через заснеженные равнины, густо обсыпанные снегом леса, в самый низ плоской карты, к такому же грязному и затоптанному вокзалу, куда он прибудет через сутки... Стало невыносимо скучно. Театры, музеи перестали интересовать меня. В свободное время, которого оказалось слишком много для одного, я бродил по улицам, где прохожим нет никакого дела до других, где все куда-то торопятся, спешат. Совершенно нестерпимый город, когда тебе одиноко. Иногда я заходил в наш пивной погребок, да только теперь там было не так хорошо, как прежде. Время тянулось ужасно. Наконец и мне пора было ехать домой... В нашем провинциальном городке не было ни театра, ни музея. Был один полупустой ресторан, где, впрочем, готовили неплохо и удивительно недорого. Там было очень хорошее вино, которое покупали у какого-то кустаря-винодела и подавали в дешевых стеклянных графинах. В меню так и было написано: "вино домашнее". Еще был великолепный парк с множеством фонтанов, в которых стояли мраморные или бронзовые статуи. Мы с Аней часто гуляли по этому парку. Листья с деревьев уже облетели. Вода в фонтанах была спущена - теперь в них были лишь сухие опавшие листья. Мы иногда залезали с ней в эти круглые фонтаны, где посредине, на скале или на колонне, стояла фигура из античного мифа, равнодушно глядя вдаль своим мраморно-бронзовым зрением; и мы бегали друг за другом по хрустко переламывающимся листьям, как лошадки по цирковому кругу. Вечерами, когда рано темнело и шел редкий у нас снег, а чаще - лил дождь, было так хорошо лежать в теплой постели, и, прижавшись друг к другу, тихо разговаривать. У нее была гладкая кожа, которая светилась в темноте бледным матовым светом, и она поначалу не хотела этого. Она не говорила, почему не хочет, а я не понимал. Оказалось, у нее этого ни с кем еще не было, и она волновалась. Я успокоил ее и сказал, что все будет в порядке, ей ни о чем не надо беспокоиться. Но я не сказал, как у меня сжалось внутри и стало больно и сладко, и вдруг я понял, что люблю эту девушку, люблю так, как еще никого не любил - и значит, любовь была не только для юных школьниц или для старых дев, она была и для меня. Захотелось заплакать, прижаться к бледному, светящемуся в темноте матовым светом телу, стать маленьким... да, маленьким, чтобы тебя защитили, уберегли... Потом она одевалась и, набросив на плечи пальто, шла домой - ей не хотелось, чтобы мама волновалась, а я, проводив ее, старался быстрее заснуть... Тогда было самое счастливое время в моей жизни, да только всякому счастью слишком быстро приходит конец. Правда, мы думаем, что с нами ничего не может случиться, но это всегда происходит именно с нами. Мне пришлось уехать на трехмесячные курсы по повышению квалификации. Я часто звонил, а когда приехал, выяснилось - она выходит замуж. У него был собственный дом, деньги... и ему было за пятьдесят. Они поженились...

Он замолчал, образовалась пауза, и я спросил:

– Она не любила вас?

– Да нет, говорила, что любит, и мы были бы прекрасной парой... Дело-то, в общем, не в ней. Тут все ясно, друг мой - деньги, конечно же, деньги, будь они неладны! Дело во мне...
– он опять замолчал, глядя немигающими глазами в прошлое.

– А дальше, что случилось дальше?

– Дальше?.. Дальше - я уехал. Но, знаете, я не перестал любить. Никогда не переставал! Я видел ее потом - она располнела, у нее были дети, муж, кажется, умер. Она меня не узнала. Может, я и вправду изменился, но я не перестал любить. Нет, не эту женщину, которую я совсем не знал. Я всегда любил Аню, с восторженным взглядом чуть раскосых юных глаз, которая стеснялась того, что у нее не было мужчин, и бледная кожа которой светилась в темноте спальни. Знаете, наверное, я и не женился потому, что никого уже не смог так полюбить. Видимо, правду говорят, что большие воды не могут потушить любви и реки не зальют ее.