К другим берегам
Шрифт:
Он улыбнулся. Страха не было. Пододвинул табурет к трубе, изогнутой у потолка. Держась одной рукой, стал привязывать конец веревки к изгибу. В голову залетел какой-то глупый мотивчик. Потом исчез. В горле пересохло. Он закончил с веревкой. Сошел с табурета, открыл кран. Струя белесой воды падала в умывальник, разбрызгивая капли, уносилась в круглое, с пластиковым перекрестьем, отверстие стока. Стал пить большими глотками. Язык ожил во влаге, лениво зашевелился. Вода в горле сделала недовольный звук "крак", подбросив кверху кадык. Он ощутил размеры своего горла и, как вода опустилась вниз. Напившись, опять встал на табурет. Просунул голову в петлю. Затянул на шее. Толкнул табурет.
Дождь закончился, оставив после себя промытую свежесть. Мохнатый, лиловый студень облаков рассеивался, очищая прозрачное небо. Где-то, совсем
Всю ночь тело лежало на холодном столе в подвале морга. По глубокому густо-синему небу, слегка ржавому у горизонта, растекались большими кляксами ночные облака. Между ними, если смотреть прямо вверх, едва заметно дрожала далекая желтая бусинка-звезда.
день Девятый.
То, что о его существовании привыкли забывать, давно перестало огорчать Давида Исааковича. Вероятно, с тех пор, когда перепуганные нежданным наступлением гитлеровцы впопыхах, - прежде не мнилось, что нация эта что-то способна натворить впопыхах, - расправились с еврейским гетто: забывая добивать раненых, сверять расстрелянную еврейскую наличность с регулярно пополнявшимся еврейским же капиталом, и напрочь запамятовав о существовании какого-то Давида Исааковича (тогда просто - Давида), перенесенного на чердак обитателями многолюдной квартиры-камеры из-за боязни заразиться, но никак не из подпольных мыслей спасти больного тифом товарища от расправы. Во-первых (сразу же и в-последних), потому, что сами не могли ведать о ней. В многонаселенном жилище хотели уберечься от смерти - и совершенно непочтительно вынесли ее прочь, на чердак. Возможно, в иное время такая вольность сошла бы с рук, но не теперь, когда уже три года смерть считала себя хозяйкой на этой земле. Заручившись где нужно одобрением и поддержкой, она скоро возвратилась к месту своего изгнания, тяжело гремя коваными сапогами, сердито подгоняя солдат с нахлобученными на серьезные лица касками, которые автоматили прямо от вышибленных дверей.
Тифозный обморок уберег память Давида Исааковича от ужасных звуков, и лишь таинственное исцеление (родня библейских чудесностей) приуготовило ему такую заботливую тишину, что Давид Исаакович, очнувшись и глядя в темноту чердака, долго не мог понять своим еще слабым умом, жив он или уже умер.
Много лет спустя после тех страшных событий, обдумывая, почему все-таки ему досталось счастье (обыкновенная людская логика: если жив - значит, счастье) не иметь своей крошечной роли в совершившейся трагедии, Давид Исаакович отыскал только один ответ, состоящий в том, что сама смерть позабыла о нем, так увлекшись своей затеей, как возможно лишь ей да детям - крайне ответственно и серьезно. Постигнув это, он перестал хранить внутри вечную обиду на то, что его почти всегда забывали - было это похоже на блестящий талант выделиться из толпы, только вывернутый на совершенную его изнанку - проявив знаменитую мудрость отдаленных временами праотцев.
Давид Исаакович плелся за своей унылой, одинокой жизнью. Тогда он тоже медленно полз... Лестница на чердак куда-то задевалась, на его слабый голос не было ответа, и малосильные от болезни руки не выдержали тяжести тела. Мешкоподобно завалившись набок, он упал на пол, больно вывихнув обе ноги. Пришлось медленно, неуклюже ползти, мимо начавших дурно пахнуть соплеменников, стараясь не смотреть на обезображенные маской смерти знакомые лица, прочь, к воздуху, к жизни, подальше от расползавшейся гнилой тишины, которую бессмысленно штопала невидимая муха. Потом его подобрали и переправили в госпиталь, где было тесно, как в яме, куда свозили расстрелянные тела, ставшие вдруг родными друг другу, если доверять народному прозванию этих могил. Впрочем, госпиталь был окрещен неизвестным острословом так же. Различие было лишь в том, что Давид Исаакович вышел оттуда, а те несколько тысяч евреев - нет.
Давид Исаакович не мог работать тем, кем был прежде войны - веселый немецкий конвоир перебил ему пальцы левой руки тяжелым ребристым прикладом, когда Давид Исаакович робко
Перебитые пальцы в отсутствии пристойной медицины прижились неудачно и преждевременно приобрели старческую полуподвижность, поэтому музыкальное поприще не было намечено даже в мысленном списке возможной мирной деятельности. Наконец, после некоторых практических усилий - кое-что из намеченного не устроило Давида Исааковича, а районное радио и музыкальное издание, где - удивительно - не оказалось пустующих должностей, не устраивал сам Давид Исаакович, - он очутился в городской библиотеке. Служба была покойной, тихой. Давид Исаакович остался доволен тем, что, как прежде, в скрипичные времена, рядом было немало людей; только люди эти, как тогда, так и сейчас, надолго не запоминали своей вечно занятой памятью печально-седого еврея с костистым носом, размером с удлиненную гласную в его ветхозаветном отчестве. Правда, теперь Давид Исаакович относился к этому довольно мудро.
Он был бесплоден, в отличие от библейских пращуров, как только возможно быть бесплодным человеку, у которого не сложилась семейная жизнь. После гетто Давид Исаакович избегал торопливости и неспешно жил в своей узкой коммунальной комнатке, среди беспечной бедности, когда ни о чем не стоит заботиться, потому как то, что имелось, не требовало к себе трепетного внимания; кроме разве звукообильной собачонки, подобранной как-то у подъезда.
Песик, прозванный Нико, в честь давно вымершего удивительного скрипача-виртуоза, оказался малопрожорливым, но на редкость голосистым. Соседей это не забавляло, и они, в общем, неплохие, евреелюбивые люди, стали ворчать насчет невозможного шума. Проблема заключалась не в зычности лая песика, а - что оказалось еще сложнее уладить - в невозможно тонких стенах жилья. Не нужно было видеть, что происходило за стеной - все и так становилось ясно. Давид Исаакович покорно выслушивал унылые, проговариваемые в сторону недовольства, уронив взгляд и неизменно извиняясь, и обе стороны, чувствуя жуткую неловкость, смущенно удалялись по своим делам. Один лишь песик не был смущен, продолжая оперные упражнения и удовлетворенно помахивая хвостом, пока, наконец, не привык ко всем окружавшим его возбуждающим звукам, и примолк, как положено сознающей свое достоинство собаке. Исключение делалось для быстроспешащих ног и обнаглевших колес, которые, если никуда не вертелись, неизменно смачивались из-под поднятой лапы.
В библиотеке, смиренно ожидая Давида Исааковича, песик дремал где-нибудь под полкой с книгами или лениво протискивался на воздух выбрызнуть излишки влаги и снова заползал на свое лежбище. Когда Давид Исаакович собирался домой, песик выскакивал, скользя по паркету, тут же забывая про сонливость, и, подбадривая себя изгибистым хвостом, старался оказаться вокруг хозяина во всех местах сразу, что, к удивлению, у него неплохо выходило. Он пускался от неспешного Давида Исааковича к двери и обратно, нетерпеливо перебирал лапами, скулил, удивляясь вялости движений хозяина. Давид же Исаакович не видел смысла поторапливаться, ибо знал, точно пророк, что станет делать через час и два, и в выходной, и так, быть может, до самой уже недалекой смерти. Точно проторив однажды невидимую чужому глазу тропинку от дома к своей работе, он уже был не в силах ничего изменить, кроме как изредка уклониться к магазину.
Давид Исаакович любил жизнь. Просыпаясь, он радовался тому, что бог дал ему еще одно утро жизни, и птицы весело поют для него, и льет дождь или светит солнце - что за разница!
– и шумят за тонкими стенами соседи. Правда, теперь, когда Давид Исаакович незаметно сделался стариком, ему стало часто казаться, что те несколько тысяч убитых евреев, уже давно истлевших в могиле за городом, тихо ожидают часа, когда он присоединится к ним. Давид Исаакович пытался бороться с этим наваждением, но оно было сильнее, и, измучившись, он сдался и понял ту печаль жизни, о которой говорил Екклесиаст...